Карел Чапек. Поэт

Перевод Т. Аксель и О. Молочковского Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость. Молодому полицейскому комиссару Мейзлику предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно. - Гм... - сказал Мейзлик полицейскому номер 141. - Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся автомобиль, а на земле - распростертое тело. Что вы прежде всего сделали? - Прежде всего подбежал к пострадавшей, - начал полицейский, - чтобы оказать ей первую помощь. - Сначала надо было заметить номер машины, - проворчал Мейзлик, - а потом уже заниматься этой бабой... Впрочем, и я, вероятно, поступил бы так же, - добавил он, почесывая голову карандашом. - Итак, номер машины вы не заметили. Ну, а другие приметы? - По-моему, - неуверенно сказал полицейский номер 141, - она была темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная. Из глушителя валил дым, и ничего не было видно. - О господи! - огорчился Мейзлик. - Ну, как же мне теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и спрашивать: "Это не вы переехали старуху?" Как тут быть, скажите сами, любезнейший? Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами. - Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате. - Введите его, - мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь выудить что-нибудь в куцем протоколе. - Фамилия и местожительство? - машинально обратился он к вошедшему, не поднимая взгляда. - Кралик Ян - студент механического факультета, - отчетливо произнес свидетель. - Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра неизвестная машина сбила Божену Махачкову? - Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход на перекрестке... - Как далеко вы были от места происшествия? - прервал его Мейзлик. - В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из... из пивной, и когда мы проходили по Житной улице... - А кто такой ваш приятель? - снова прервал Мейзлик. - Он тут у меня не значится. - Поэт Ярослав Нерад, - не без гордости ответил свидетель. - Но от него вы ничего не добьетесь. - Это почему же? - нахмурился Мейзлик, не желая выпустить из рук даже соломинку. - Потому, что он... у него... такая поэтическая натура. Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как ребенок, и побежал домой... Итак, мы шли по Житной улице, вдруг откуда-то сзади выскочила машина, мчавшаяся на предельной скорости... - Номер машины? - Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на бешеную скорость и говорю себе - вот... - Какого типа была машина? - прервал его Мейзлик. - Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, - деловито ответил студент механик. - Но в марках я, понятно, не разбираюсь. - А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая или лимузин? - Не знаю, - смущенно ответил свидетель. - Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю: "Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не остановились". - Гм... - недовольно буркнул Мейзлик. - Это, конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы - ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать окружающее... Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю. Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада. - Дома, - ответила хозяйка квартиры. - Спит. Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. "Что же я такое натворил?" - мелькнуло у него в голове. Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию. - Обязательно надо идти? - недоверчиво осведомился поэт. - Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного... - Под мухой, - понимающе сказал полицейский. - Я знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду. По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и о многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они дошли до полиции. - Вы поэт Ярослав Нерад? - спросил Мейзлик. - Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову? - Да, - вздохнул поэт. - Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет, количество пассажиров, номер? Поэт усиленно размышлял. - Не знаю, - сказал он. - Я на это не обратил внимания. - Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, - настаивал Мейзлик. - Да что вы! - искренне удивился Нерад. - Я никогда не замечаю подробностей. - Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? - иронически осведомился Мейзлик. - Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу... длинную... предрассветную... И женская фигура на земле... Постойте! - вдруг вскочил поэт. - Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой. Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги. - Это не то, и эго не то... Ага, вот оно, кажется. - И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте. - Покажите мне, - вкрадчиво предложил Мейзлик. - Право, это не из лучших моих стихов, - скромничал поэт. - Но, если хотите, я прочту. Закатив глаза, он начал декламировать нараспев: Дома в строю темнели сквозь ажур, Рассвет уже играл на мандолине. Краснела дева В дальний Сингапур Вы уносились в гоночной машине. Повержен в пыль надломленный тюльпан. Умолкла страсть Безволие... Забвенье О шея лебедя! О грудь! О барабан и эти палочки - трагедии знаменье! - Вот и все, - сказал поэт. - Извините, что же все это значит? - спросил Мейзлик. - О чем тут, собственно, речь? - Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. - Разве вам непонятно? - Не совсем, - критически изрек Мейзлик. - Как-то из всего этого я не могу установить, что "июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии". Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с. - Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт, теребя себя за нос. - А поэзия - это внутренняя реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно закончил Нерад. - Скажите пожалуйста! -воскликнул Мейзлик - Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм... "Дома в строю темнели сквозь ажур..." Почему в строю? Объясните-ка это. - Житная улица, - безмятежно сказал поэт. - Два ряда домов. Понимаете? - А почему это не обозначает Национальный проспект? - скептически осведомился Мейзлик. - Потому, что Национальный проспект не такой прямой, - последовал уверенный ответ. - Так, дальше: "Рассвет уже играл на мандолине..." Допустим. "Краснела дева..." Извиняюсь, откуда же здесь дева? - Заря, - лаконически пояснил поэт. - Ах, прошу прощения. "В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине"? - Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт. - Он был гоночный? - Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света. - Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой? Поэт пожал плечами. - Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы. - А какое отношение имеют к этому малайцы? А? Поэт замялся. - Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво произнес он. - Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур? - Так, - сказал Мейзлик. - Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить? - Мне, - сказал поэт. - Мой цвет приятнее для глаза. - "Повержен в пыль надломленный тюльпан", - читал далее Мейзлик. - "Надломленный тюльпан" - это, стало быть, пьяная побирушка? - Не мог же я так о ней написать! - с досадой сказал поэт. - Это была женщина, вот и все. Понятно? - Ага! А это что: "О шея лебедя, о грудь, о барабан!" - Свободные ассоциации? - Покажите, - сказал, наклоняясь, поэт. - Гм... "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки"... Что бы все это значило? - Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности заметил полицейский чиновник. - Постойте, - размышлял Нерад. - Что-нибудь подсказало мне эти образы... Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните. И он написал карандашом "2". - Ага! - уже не без интереса воскликнул Мейзлик. - Ну, а это: "о грудь"? - Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли? - Остаются барабан и палочки! - взволнованно воскликнул полицейский чиновник. - Барабан и палочки... - размышлял Нерад. - Барабан и палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите, - он написал цифру 5. - Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки. - Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру "235". - Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять? - Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно возразил Нерад. - Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете? Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника. - Я на минутку, - сказал Мейзлик. - Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять. - Какое авто? - испугался поэт. - "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!" - одним духом выпалил Мейзлик. - И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое. - Ага! - вспомнил поэт. - Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете. - В другой раз! - поспешил ответить полицейский чиновник. - Когда у меня опять будет такой случай, ладно?