травят зайца!
Травят зайца. Несутся суки.
Травля! Травля! Сквозь лай и гам.И оранжевые кожухиапельсинами по снегам.
Травим зайца. Опохмелившись,я, завгар, лейтенант милиции,лица в валенках, в хроме лица,зять Букашкина с пацаном —
Газанем!
Газик, чудо индустриализации,наворачивает цепя.Трали-вали! Мы травим зайца.Только, может, травим себя?
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?Юрка, в этом что-то неладное,если в ужасе по снегамскачет кровиживой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,ослепленная и зловещая,она нынче вопит: зайчатины!Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,он лежал, трепыхаясь слева,словно серое сердце леса,тишины.
Он лежал, синеву боковон вздымал, он дышал пока еще,как мучительный глаз,моргающий,на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,он возник,и над лесом, над черной речкойрезанулчеловечийкрик!
Звук был пронзительным и чистым, какультразвукили как крик ребенка.Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голыеи немые досель кусты,так нам смерть прорезает голоснеизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,роща, озеро ли, бревно —им позволено слушать, чувствовать,только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.Это жизнь, удаляясь, пела,вылетая, как из силка,в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,мы окаменели,как в остановившемся кинокадре.Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.Четыре черные дробинки, не долетев, вонзилисьв воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалосьнад горизонтальными мышцами бегуна, надзапекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.Глаза были раскосы и широко расставлены, какна фресках Дионисия.Он взглянул изумленно и разгневанно.Он парил.Как бы слился с криком.
Он повис...С искаженным и светлым ликом,как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...Плыл туман золотой к лесам."Охмуряет",— стрелявший схаркнул.И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.Ветер рожу драл, как наждак.Как багровые светофоры,наши лица неслись во мрак.