. . . о вечном

103 года назад в местечке Петровичи под Смоленском родился несостоявшийся кондитер, военно-морской химик, профессор, предсказатель будущего и сочинитель нф-текстов Исаак Юдович Азимов.  Следующий ниже текст нещадно (на 66%) урезан чтобы не напрягать читателей не относящимися  к основной идее литературными изысками.  Простенький юмор прошлого века 

Айзек АзимовГалатея

Я лично не вполне понимал творчество [своей племянницы], поскольку мой художественный вкус весьма утончен, и я не мог слишком высоко оценивать работы, создаваемые ею для тех денежных мешков, которые могли себе позволить их покупать.

–Дядя, если бы ты знал, как мне надоело лепить эти простенькие абстракции только потому, что публике они нравятся.– Она прижала костяшки пальцев ко лбу и трагическим голосом сказала; – Как бы я хотела делать то, что мне на самом деле хочется, чего требует мое сердце художника.

– Так кто же мешает тебе, дитя мое? Ты достаточно богата, чтобы это себе позволить.И тут она улыбнулась, и ее лицо засияло красотой.– Спасибо на добром слове, дядя. На самом деле я себе действительно это позволяю – время от времени. У меня есть потайная комната, в которой я храню то, что может понять только вкус настоящего художника. «Тот вкус, что привычен к черной икре», – закончила она цитатой.

Почти сразу я заметил скульптуру журавля, выполненную из какого-то благородного камня. Каждое перышко было на месте, в глазах светилась жизнь, клюв приоткрыт и крылья полуприподняты. Казалось, он сейчас взовьется в воздух.– Никогда ничего подобного не видел!–Тебе нравится? Я это называю «фотографическое искусство», и мне оно кажется красивым. Конечно, это чистый эксперимент, и критики вместе с публикой уржались бы и уфыркались, но не поняли бы, что я делаю. Они уважают только простые абстракции, чисто поверхностные и сразу понятные каждому, не то что это, для тех утонченных натур, кто может смотреть на произведение искусства и чувствовать, как его душу медленно озаряет понимание.- Я же художник! И у меня в сердце, в уме и в душе есть идеальный образ настоящей мужской красоты, которая никогда не может повториться во плоти и крови и завоевать меня. Этому образу, и только ему, отдано мое сердце.

Мы вернулись в комнату фотографического искусства, и за еще одной тяжелой гардиной открылся альков, которого я раньше не видел. Там стояла статуя обнаженного мужчины ростом шесть футов, и она была совершенна в каждом миллиметре.

– Для него я готова умереть. Пока есть он, все другие для меня противны и бесформенны. Прикосновение любого из них для меня мерзко. Только его хочу. Только его.– Вот если бы кто-нибудь мог оживить для меня моего Хэнка, превратить этот холодный, твердый мрамор в теплую мягкую плоть, я бы для него… О каково было бы заключить в объятия Хэнка и почувствовать под ладонями мягкость, мягкость… – она чуть не мурлыкала на этом слове от воображаемого чувственного наслаждения.

- Ты говорила, что, если бы кто-нибудь превратил мертвый твердый мрамор в живую мягкую плоть, ты бы что-то там для него сделала. Ты имела в виду что-нибудь конкретное?– Конечно! Такому человеку я бы дала миллион долларов.

– Превратить кремниевый материал в углерод-водную форму жизни? А может быть, еще попросишь сотворить тебе планету из экскрементов? Как это – превратить камень в плоть?

– Попробую, – ответил он. – Я его начиню органами по твоему подобию. Ты, я думаю, вполне нормальный представитель своей мерзкой недоразвитой расы.– Более чем нормальный, – гордо ответил я. – Я выдающийся образец.– Ну и отлично. Она получит свою статую во плоти – мягкой на ощупь, теплой плоти. Ей только придется подождать до завтрашнего полудня – по вашему времени. Ускорить процесс я не смогу.

Как только настал полдень, по статуе прошла дрожь. Изваяние постепенно порозовело, приобретая цвет нормального тела. Медленно шевельнулся стан, руки опустились и вытянулись по бокам, глаза поголубели и заблестели, волосы на голове стали светло-каштановыми и появились в нужных местах и количествах на теле. Он наклонил голову, и его взгляд остановился на племяннице, глядящей, не отрывая глаз, и дышащей, как пловец в конце заплыва.Медленно, казалось даже, что с потрескиванием, он сошел с пьедестала, сделал шаг к племяннице, раскрыл объятия и . . . они долго стояли, застыв в неподвижном объятии, а потом она, сияя глазами в экстазе, взглянула на меня через его плечо.– Мы с Хэнком, – сказала она, – на несколько дней здесь останемся одни и устроим себе медовый месяц. А потом, дядя , я тебя найду.И она пошевелила пальцами, как бы отсчитывая деньги.

– А, это ты, – сказала она.– Вообще-то да, – ответил я. – Я уже боялся, что ты уехала из города, чтобы продлить медовый месяц.– И что тебе надо? – спросила она.Не так чтобы лопаясь от дружелюбия. Я понимал, что ей не мог понравиться причиненный мной перерыв в ее занятиях, но я считал, что после десяти дней небольшой перерыв будет очень кстати.Я ответил:– Такой пустяк, как миллион долларов, дитя мое. С этими словами я толкнул дверь и вошел.Она поглядела на меня с холодной ухмылкой и произнесла:– Бубкес ты получишь, дядя, а не миллион.Я не знаю, сколько это – «бубкес», но немедленно предположил, что намного меньше миллиона долларов. Озадаченный и несколько задетый, я спросил:– Как? А в чем дело?– В чем дело? – переспросила она, – В чем дело! Я тебе сейчас скажу, в чем дело. Когда я сказала, что хочу сделать его мягким, я не имела в виду мягким всегда и во всех местах.И своими сильными руками скульптора она вытолкнула меня за дверь и с грохотом ее захлопнула. Потом, пока я, ошеломленный, стоял столбом, дверь распахнулась снова.– А если ты еще сюда заявишься, я прикажу Хэнку разорвать тебя на клочки. Он во всем остальном силен как бык.