Александр Минчин – американский писатель русского происхождения, уехавший из России из-за невозможности писать здесь.
В книге “20 интервью” – разговоры с В.Аксеновым, Ж.Биссетом, К.Воннегутом, О.Ефремовым , Ежи Козински, Ю.Любимовым, Н.Михалковым, Эрнстом Неизвестным, У.Стайроном, О.Табаковым, М.Шостаковичем, М.Шуфутинским и т.д., собранные за 20 лет.
Сам Минчин был студентом Бродского и назвал интервью с ним самым неприятным.
Читая, понятно почему.
________________________________
Интервью с Иосифом Бродским
(которое никогда не было дано, а записывалось по мере общения в жизни)
Отрывки из бесед – диа-монологов
Один из худших чтецов своих стихов, которых я слышал, это Бродский.
A.M.
Памятник пуля не берет...
Аноним.
...Поскольку именно прозябание составляет основу действительности.
И.Бродский
МИНЧИН: Иосиф, где вы родились?
БРОДСКИЙ: В Ленинграде, но это скучно и неинтересно.
МИНЧИН: Кем были ваши родители?
БРОДСКИЙ: Отец — фотограф, мать — кто-то еще; Саша, честно, я ожидал, что это будет оригинальней.
МИНЧИН: Я прочитал ваше “Посвящается Ялте”. Иосиф, это просто гениально.
БРОДСКИЙ: Ну, не гениально, но — хорошо.
МИНЧИН: Откуда вы знаете, что это хорошо?
БРОДСКИЙ: Все, что я делаю, — это хорошо, иначе я не делаю.
Продолжение в спойлере
В книге “20 интервью” – разговоры с В.Аксеновым, Ж.Биссетом, К.Воннегутом, О.Ефремовым , Ежи Козински, Ю.Любимовым, Н.Михалковым, Эрнстом Неизвестным, У.Стайроном, О.Табаковым, М.Шостаковичем, М.Шуфутинским и т.д., собранные за 20 лет.
Сам Минчин был студентом Бродского и назвал интервью с ним самым неприятным.
Читая, понятно почему.
________________________________
Интервью с Иосифом Бродским
(которое никогда не было дано, а записывалось по мере общения в жизни)
Отрывки из бесед – диа-монологов
Один из худших чтецов своих стихов, которых я слышал, это Бродский.
A.M.
Памятник пуля не берет...
Аноним.
...Поскольку именно прозябание составляет основу действительности.
И.Бродский
МИНЧИН: Иосиф, где вы родились?
БРОДСКИЙ: В Ленинграде, но это скучно и неинтересно.
МИНЧИН: Кем были ваши родители?
БРОДСКИЙ: Отец — фотограф, мать — кто-то еще; Саша, честно, я ожидал, что это будет оригинальней.
МИНЧИН: Я прочитал ваше “Посвящается Ялте”. Иосиф, это просто гениально.
БРОДСКИЙ: Ну, не гениально, но — хорошо.
МИНЧИН: Откуда вы знаете, что это хорошо?
БРОДСКИЙ: Все, что я делаю, — это хорошо, иначе я не делаю.
Продолжение в спойлере
Спойлер
МИНЧИН: Вы прочитали стихи Беллы, которые я вам давал? (Последняя подборка в “Новом мире”, в конце 70-х).
БРОДСКИЙ: Да. Не понравились совершенно.
МИНЧИН:
БРОДСКИЙ: Слишком манерная Белла, да? и стихи такие.
МИНЧИН: Жаль, мне очень понравились; думаю, это ее лучшие стихи. А Вознесенский вам нравится?
БРОДСКИЙ: Это вообще не поэзия, это нечто другое.
МИНЧИН: А Евтушенко?
БРОДСКИЙ: Евтух? Талантливый мужик, талантливый. О вкусах не спорят: в 1987-м году я слушал его по приезде в Нью-Йорк и чуть не умер с тоски.
МИНЧИН: Неизвестный Рейн — он вам как? Я слышал, что он был вашим Учителем?
БРОДСКИЙ: Ну, учителем он моим никогда не был. (У гениального Бродского не может быть учителей! — Прим. авт.) Но мы с ним довольно близко общались, что-то могло повлиять.
МИНЧИН: Кто же тогда вам нравится из современных поэтов в России?
БРОДСКИЙ: Рейн хорош, но он не опубликован там. Так что он сам по себе. Пожалуй, никто. Впрочем, вспомнил, – Александр Кушнер, он живет в Ленинграде, он действительно поэт. (:
МИНЧИН: А кто-нибудь из прозаиков нравится?
БРОДСКИЙ: На ум сразу кто-то один не приходит.
МИНЧИН: А Битов, “Пушкинский дом” — вы читали?
БРОДСКИЙ: Читал.
МИНЧИН: И как?
БРОДСКИЙ: Никак.
МИНЧИН: Карл все носится с Соколовым, считает, что “Школа для дураков” – лучшая книга, которую “Ардис” за все годы опубликовал.
БРОДСКИЙ: Он давал мне ее на отзыв, до публикации. У нас в Питере так мужики в 50-х писали, (в стол), никто и не думал это публиковать.
МИНЧИН: Так кто-нибудь нравится вам в прозе?
БРОДСКИЙ: С вами, прозаиками, вообще нелегко, не так просто разобраться, как с поэтами, да? И хотя я считаю прозу более “презренной” и гораздо ниже, чем поэзию... Да и вообще, разговор о поэзии и прозе давний, если вы заметили, тянется через века... Поэтому, возвращаясь к заданному вопросу: одного кого-то нет.
МИНЧИН: Я только что прочитал “Ожог” Аксенова...
БРОДСКИЙ: Ну и как? (Впервые мелькнула искра интереса в бесцветных невыразительных глазах).
МИНЧИН: Очень сильный роман, великолепно написан.
БРОДСКИЙ: Да? Вы так считаете? Я с трудом продрался через 1-ю часть. Карл дал для прочтения.
МИНЧИН: А я читал только 2-ю часть (Карл дал для корректирования), обязательно прочтите, хорошо написано.
БРОДСКИЙ: Не думаю, но посмотрим.
МИНЧИН: Кто-нибудь еще, из прозаиков?
БРОДСКИЙ: Я, по-моему, никого не назвал.
МИНЧИН: Ну а великий Солженицын?
БРОДСКИЙ: Эх-х... (взмах рукой, выражающий “пустое это все”).
МИНЧИН: Оставим современников, среди которых вы, безусловно, первый в забеге...
БРОДСКИЙ: Я так не считаю, я — в стороне, ни с кем никуда не бегу. А что, кто-то бежит?
МИНЧИН: Я образно выразился, это образ такой.
БРОДСКИЙ: Странные у вас образы, Саша.
МИНЧИН: Я с вами себя очень стесненно чувствую и неестественно говорю...
БРОДСКИЙ: Может, не стоить говорить?
МИНЧИН: Тогда возьмем целый XX век: кто, вы считаете, был лучшим?
БРОДСКИЙ: В русской поэзии — Мандельштам, Цветаева ближе мне, а вообще для меня единственная Поэзия, что можно ею назвать, да? — это великая четверка: Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак.
МИНЧИН: А Гумилев, прекрасный поэт?
БРОДСКИЙ: Для меня он не поэт вообще.
МИНЧИН: Вы серьезно?
БРОДСКИЙ: Вполне.
МИНЧИН: Что тогда Есенин, Блок, Бальмонт, Белый, И.Анненский, Мережковский, Кузмин, Волошин?
БРОДСКИЙ: Блок еще ничего. Вы же меня спросили о действительной поэзии, я вам ответил: только эта четверка. Из течений единственное, которое представляло Поэзию, — акмеизм.
МИНЧИН: Я слышал, что вы не пришлись по душе Великой Вдове?
БРОДСКИЙ: А, да, я заявился к ней пьяный, старушка этого очень не любила.
МИНЧИН: Ваши стихи, я слышал, тоже... неужели такое может быть, ведь...
БРОДСКИЙ: Это дело вкуса, кому какие стихи нравятся.
МИНЧИН: Но вкус у нее есть?..
БРОДСКИЙ: Я предполагаю, что да.
МИНЧИН: Поэтам все же не чужда “презренная” проза, ею пользовались и Цветаева и Мандельштам, как вы к этому относитесь?
БРОДСКИЙ: Спокойно. Остались они все-таки известны как поэты.
МИНЧИН: А “Доктор Живаго” вам нравится?
БРОДСКИЙ: Нет, совершенно, очень слабая, распадающаяся вещь, проза поэта. Стишки там сильные!
МИНЧИН: Но именно за него ему дали Премию.
БРОДСКИЙ: Это еще ни о чем не говорит. Как раз наоборот.
МИНЧИН: Вы думаете, в будущем они дадут вам Нобелевскую премию?
БРОДСКИЙ: Ответьте сами себе на этот вопрос.
МИНЧИН: Они пропустили многих гениальных людей: Набокова, Платонова, Мандельштама, Булгакова, Цветаеву. Слава Богу, хоть Бунина при жизни не пропустили.
БРОДСКИЙ: Согласен.
МИНЧИН: Хотя поэзия у него, да и первый том — крестьянской прозы...
БРОДСКИЙ: Стишки у него слабенькие. С прозой дела были лучше.
МИНЧИН: Кто из прозаиков в XX веке?
БРОДСКИЙ: Платонов — гениальный прозаик.
МИНЧИН: Абсолютно гениальный стиль, думаю, лучший стилист в нашей литературе.
БРОДСКИЙ: У Булгакова есть неплохие вещицы. Бунин мне нравится.
МИНЧИН: А Набоков?
БРОДСКИЙ: И да и нет, это не легкий вопрос. И вообще я устал, хватит на сегодня, а?
(И только тут я замечаю, что его ноги в грязных сапогах лежат на двухтомнике Ахматовой, один том в мягкой обложке, другой — в твердой, брошенные на стол).
Семинар Бродского. Поэзия XX века. Мичиганский университет. Аспирантский факультет.
Идет долгий и нудный разбор стихотворения Ахматовой “Подражание армянскому”. В произведении 2 строфы, которые мы разбираем 90 минут построчно. Что она имела, что она хотела, почему не сказала. О поэзии XX века из уст самого Бродского (и его интерпретации ее, поэзии) никто ничего не узнал. Разочарование.
Следующее занятие. Идет долгий и нудный разбор еще одного произведения Ахматовой. Потом Цветаевой — “Попытка ревности”.
Наконец в конце семестра на одном из последних занятий аспиранты упросили дать список имен — кого же, он считает, следует читать в XX веке.
БРОДСКИЙ: Меня удивляет, что вас это интересует. Прежде всего следует читать:...
И он перечисляет имен 20 из английской, американской, французской, ирландской, шотландской поэзии. Потом, разгорячившись, переходит к античности. Вдруг замечает:
БРОДСКИЙ: Саша, а вы почему не пишете — вы читали и знаете Вергилия?
МИНЧИН: Да.
БРОДСКИЙ: Это правда?! (Оченьудивлен).
(Так как Бродский никогда не учился в вузе, он не окончил даже десятилетки, то, естественно, не знал, что в институте на филфаке преподают как Вергилия, так и всю римскую и греческую литературы, по которым на 1-м курсе уже надо сдавать экзамен. Не говоря уже о том, что строфы из Вергилия мы учили по-латыни).
МИНЧИН: Вам рассказать “Буколики” или “Георгики”?
БРОДСКИЙ: Нет, не стоит. (Остальным: Саша имеет в виду два наиболее известных произведения поэта Вергилия). Да, кстати, что поэзия как таковая существует задолго до возникновения прозы, я надеюсь, всем известно?..
МИНЧИН: Ваше отношение к эмиграции?
БРОДСКИЙ: Не положительное. Здесь я общаюсь с людьми, с которыми дома даже и разговаривать бы не стал.
МИНЧИН: А американцы?
БРОДСКИЙ: Американцы — ничего, с ними гораздо легче и приятней. Из всех приобретений здесь русских — только Миша Барышников, уникум, невероятно интересный человек, стихов знает не меньше, чем я.
МИНЧИН: Кем вы себя чувствуете здесь; вы довольно хорошо ассимилировались?
БРОДСКИЙ: Изгоем. Да и там я себя чувствовал изгоем. Думаю, что я везде и всегда буду чувствовать себя изгоем.
МИНЧИН: Вы тоскуете по своему сыну, живущему в Ленинграде? Знает ли он, кто его отец?
БРОДСКИЙ: Не думаю, что вас это касается.
МИНЧИН:Можете звать меня на “ты”, я ведь еще...
БРОДСКИЙ: Я знаю, что я могу (произносится подчеркнутое “ч”, а не “ш”), но — не хочу.
МИНЧИН: Где вы научились такому глубокому английскому?
БРОДСКИЙ: Я вообще считаю, что два языка — это норма. С рождения. Так и было в России, если помните. До того.
МИНЧИН: Вы действительно принадлежали к кружку Ахматовой?
БРОДСКИЙ: Это не был кружок. Скажем, я был близок к ней в ее окружении.
МИНЧИН: Вам на самом деле нравится ее поэзия?
БРОДСКИЙ: Да, нравится, даже очень.
МИНЧИН: Я совершенно не понимаю (не воспринимаю) ее поэзию.
БРОДСКИЙ: Ничем помочь не могу — читайте букварь, он легче понимается. На лекциях я пытаюсь это разбирать, но вам, кажется, скучно и неинтересно.
МИНЧИН: Не только мне, всем... Мы ожидали совсем другого от...
БРОДСКИЙ: Это меня мало волнует, кто что ожидал.
МИНЧИН: Жаль... Кого из западных поэтов вы цените превыше всего?
БРОДСКИЙ: Из американцев мои любимые, а значит, и самые сильные — Роберт Фрост и Эмили Диккинсон. У англичан меня восхищает Оден, также Йетс и Элиот. Надеюсь, слышали о таких?
МИНЧИН: Что вы! “где уж нам уж выйти замуж, мы уж так уж...”
БРОДСКИЙ: Что вы? я не понял?
МИНЧИН: Чисто нервное — детская шутка.
БРОДСКИЙ: Я не знал, что у вас с нервами не в порядке?
МИНЧИН: При всем моем уважении...
БРОДСКИЙ: Ну, ну, дальше...
МИНЧИН: Вы не замечали, что вы умеете давить на нервы... собеседнику?
БРОДСКИЙ: Вы — собеседник?
МИНЧИН:А, да, простите...
БРОДСКИЙ: Ну, добеседуем в следующий раз. Да?
МИНЧИН: Карл мне сказал, что он опубликовал Лимонова под большим нажимом от вас.
БРОДСКИЙ: Не только моим.
МИНЧИН: Вам действительно нравится, что он пишет, его поэзия?
БРОДСКИЙ: Не в том дело. Сам он — эдакий современный Смердяков. Да? Вам не кажется?
МИНЧИН:Зачем же тогда?
БРОДСКИЙ: Алогичность поступков иногда бывает логична.
МИНЧИН: Но к Достоевскому у вас никаких претензий нет?
БРОДСКИЙ: Я не понял вопроса — у меня ни к кому претензий нет, кроме как... впрочем, ладно.
МИНЧИН: Он вам нравится как писатель?
БРОДСКИЙ: Это гораздо более сложный вопрос, чем примитивное “нравится” или “не нравится”. Достоевский с его канцеляризмами, с его канцелярским языком. Позднее — да, нравился, но кое-чего он вначале не умел, потом, правда, научился. Например, писать “скандалы” среди его героев.
МИНЧИН: Кстати, зоологический антисемит был. Да и вообще “расоненавистник” — сосчитали, что он ненавидел 56 национальностей.
БРОДСКИЙ: Но мы его любим “не только за это...” Кстати, совершенно чудовищный лгун был. Наверно, каждый романист должен им чуть-чуть быть. Хотя в тех условиях, в какие писатель поставлен обществом, — удивляюсь еще, что он не крадет и не убивает.
МИНЧИН: Набоков считал и называл его “шаманом”, а не писателем — не очень лестно. А как вы относитесь к поэзии Набокова?
БРОДСКИЙ: Плохо. Очень посредственная, второсортная поэзия. Как поэт он не состоялся, зато как прозаик он интересен. Но и проза его — манипулятивна, эдакий холодный Актер, всегда за маской, из-за нее не показывается.
МИНЧИН: На ваше отношение к нему ничего не повлияло?
БРОДСКИЙ: Нет, абсолютно. А что, должно было?
(И снится мне сон,
— Карл, а почему Бродский недолюбливает Набокова?
— О, это замечательная история. Когда-то я привез Владимиру Владимировичу поэму Иосифа “Горбунов и Горчаков” — о Иосифе тогда еще мало кто знал на Западе — и спросил его мнение. Набоков прочитал поэму и она ему очень не понравилась, он сказал, что это вообще не поэзия. Позже я рассказал Иосифу об этом случае (не зная его особенностей и ранимости), с тех пор, натурально, он и невзлюбил Набокова. Этого никто не знает, и он, естественно, никогда не признается в этом никому.
— А то, что вы послали ему Соколова “ Школу для дураков” и она Набокову понравилась, он знал?
— Кажется, я ему рассказывал. Впрочем, отзыв Набокова и на обложке книги напечатан.
Какие необыкновенные сны иногда снятся. Как пророчества.)
Дни Культуры в Аллентауне, Пенсильвания
БРОДСКИЙ: Это ваша девушка?
МИНЧИН: Да.
БРОДСКИЙ: Очень милая девушка.
В самолете, летящем в Детройт, на похороны Издателя.
МИНЧИН: Он был мужественный человек, так долго сражался и не сдавался.
БРОДСКИЙ: И абсолютно спокойно относился к идее смерти, совершенно не боялся.
МИНЧИН: Химиотерапия продлила ему жизнь на три года.
БРОДСКИЙ: Но какие дикие боли доставляла. Как он смог терпеть все...
МИНЧИН: Вы все преподаете?
БРОДСКИЙ: Да, преподаю. Сею...
МИНЧИН: Сколько лет я вас не видел?
БРОДСКИЙ: Давно не виделись, давно. У вас сигаретки не найдется?..
(Он всегда “стрелял” сигаретки у студентов, друзей, врагов, мимолетных знакомых, — у всех, хотя курить было категорически запрещено).
Чем вы занимаетесь, Саша?
МИНЧИН: Живу в Нью-Йорке, женился, только что вернулся из свадебного путешествия.
БРОДСКИЙ: Да?! Поздравляю!
МИНЧИН: Виделся в Париже с Максимовым...
БРОДСКИЙ: Я не знал, что вы его знаете...
МИНЧИН: Говорили о том, что нужно бы интервью с вами для “Континента” сделать. Не о поэзии, а о жизни — слухов много всяких ходит. У вас бы была возможность самому сказать. Ну и потом в России всем будет интересно. Они там вообще ничего не знают.
БРОДСКИЙ: А кто будет делать интервью?
МИНЧИН: Я.
БРОДСКИЙ: У вас есть какой-то опыт?
МИНЧИН: Я сделал для него интервью с Аксеновым, Шостаковичем, Макаровой.
БРОДСКИЙ: Да? И что же случилось? (Вспыхивает, как короткое замыкание, интерес).
МИНЧИН: Он опубликовал их в разное время в “Континенте”.
БРОДСКИЙ: Вот как, даже так? (Выражает достаточную степень удивления).
МИНЧИН: Так что, Иосиф, если вы согласны, то мы можем сделать интервью с вами?
БРОДСКИЙ: Ну, не так быстро. Но я подумаю.
МИНЧИН: Не бойтесь, “стишки” ваши (как вы любите называть) трогать не буду, только о вашей жизни.
БРОДСКИЙ: Я сказал, подумаю.
МИНЧИН: Иосиф, для “кого” вы пишете — наверно, слишком банальный вопрос, но все-таки интересно было бы послушать ответ?
БРОДСКИЙ: Разминка к интервью? На которое я еще не дал согласие. Пишу я для себя и только для себя в проекции.
МИНЧИН: Что же есть такое поэт?
БРОДСКИЙ: Поэт — это образ жизни.
МИНЧИН: Вы пишите великолепные эссе в прозе по-английски, а стихотворения по-русски. Как это объяснить?
БРОДСКИЙ: Когда приходится писать на иностранном языке, это подстегивает. Может, я переоцениваю свое участие в русской литературе (именно участие), но мне это все, в общем, надоело. Прозы я никогда раньше не писал, и если уж приходится ее писать, то, по крайней мере, хоть развлечь себя как-то. А большего развлечения, чем писать на иностранном языке, я не знаю. Хотя почему “чужом” — я, по-моему, говорил, что считаю два языка -нормой. Стишки пробовал писать по-английски, но не влечет. Вы всерьез решили сделать интервью в самолете?
МИНЧИН: Нет, просто знаю, что вы мне много времени не дадите...
БРОДСКИЙ: Ну, Бог ты мой, зачем же так. Хорошо, я вам дам интервью. Если это доставит вам удовольствие.
МИНЧИН: Спасибо большое. Мне нужно будет пару недель подготовиться (я хочу, чтобы оно лучшим получилось и, главное, вам понравилось). Когда мы сможем встретиться?
БРОДСКИЙ: Ну, Господи, позвоните мне домой и договоримся. Между моими поездками в Массачусетс.
МИНЧИН:Вы часто ездите?
БРОДСКИЙ: Каждую неделю — я там преподаю.
МИНЧИН: В Мичиганский университет возвращаться не собираетесь?
БРОДСКИЙ: Нет, совершенно. Скучно там зимой, тоска. Вы не находите?
МИНЧИН: Да, согласен. Развлечений мало.
БРОДСКИЙ: А вы что, ушли из университета?
МИНЧИН: Да, сразу после вас.
БРОДСКИЙ: Странно, отчего — вы так рвались туда
МИНЧИН: С вашей помощью и поступил...
БРОДСКИЙ: Ну, не надо преувеличивать. Поступили вы сами, я просто вас рекомендовал. Так что же случилось?
МИНЧИН: Может, не стоит?
БРОДСКИЙ: Давайте-давайте, не тяните, Саша.
МИНЧИН: Был у меня один профессор, который мне за реферат по литературе, итоговую работу по семестру, поставил “С” (тройку). И это в докторантуре.
БРОДСКИЙ: Отчего, тему же вы сами выбирали?
МИНЧИН: Стиль мой не понравился, говорил, что на “стенку от него лезет”.
БРОДСКИЙ: Видно, сильные эмоции у него вызывали. И что же?
МИНЧИН: Я попросил его дать мне возможность написать новую работу, а эту оценку в деканат не подавать как окончательную. Так как с тройкой от него, да по литературе, да при том значении, которое придавалось его оценке, я мог уже не писать докторскую диссертацию и искать себе другой “кусок хлеба”. Профессор уехал в Нью-Йорк, и мы договорились, что я ему пришлю вторую работу в течение месяца. До этого он не будет отсылать финальную ведомость. Когда новая работа была готова, я пришел в деканат, чтобы спросить его адрес. Ученый секретарь спросила, что я посылаю, я ответил: реферат за семестр. Она удивилась, почему так поздно, я сказал. “Он еще три недели назад прислал финальную ведомость в деканат из Нью-Йорка”, — сказала она. “У меня тоже проставлена оценка?” “Конечно, у всех его студентов. Сейчас я проверю... у тебя стоит “С”. У вас что-то произошло, личное случилось? Потому что он никому таких оценок не ставит”. После этого я,натурально,ушел из университета,потом переехал в Нью-Йорк в поисках работы...
БРОДСКИЙ: Кто был этот профессор?
МИНЧИН: Поэт Бродский.
БРОДСКИЙ: Ну да?! (виноватая ухмылка.) Я такое сделал? А какие остальные оценки были?
МИНЧИН: Все “А”.
БРОДСКИЙ: Но работа по Мандельштаму ваша была ужасная — вернее, не сама работа, а стиль. Одна мысль, правда, там была интересная.
МИНЧИН: Какая?
БРОДСКИЙ: Про Мандельштама: да за вас одного я способен возненавидеть весь народ. (И власть, как порождение его?). Да, как же так получилось? Не должен был...
МИНЧИН: Ничего страшного, Иосиф. Не уйди я из университета и не переберись в Нью-Йорк, не встретил бы свою нынешнюю жену...
БРОДСКИЙ: У вас есть фотография?
МИНЧИН:_Да, есть.
БРОДСКИЙ: Красивая, своеобразная девушка.
МИНЧИН: Иосиф, я сейчас вспомнил — а за что на вас обижен Прозаик?
БРОДСКИЙ: А. В., что ли? Он хороший мужик, я его даже люблю по-своему, в Москве еще общались. Разобиделся на меня, в самом деле, по-страшному...
МИНЧИН: Почему?
БРОДСКИЙ: Обещаете, что будет между нами? Я никогда этого никому не рассказывал.
МИНЧИН: Вce, что мы говорим, будет между нами.
БРОДСКИЙ: Когда он только приехал сюда, то отдал свой новый роман для публикации по-английски в мое издательство “Фэррар, Страус энд Жироу”. Они прислали мне его на отзыв, что и естественно, так как я читаю на языке оригинала...
МИНЧИН: Какой роман?
БРОДСКИЙ: “Поджог” его. Я им ответил, что думал. О произведении как таковом. Роман был полное г...о (естественно, я отозвался мягче), но не мог я им врать, не мог. Они ему прислали ответ, что отказывают в публикации. Для него это, видимо, важно было: первый большой роман по-английски с момента его приезда на Запад. (Хотя мне, например, все равно — публикуют меня или нет, но я редкий автор, обычно всех нормальных это волнует). А. В. позвонил в издательство и стал выяснять почему. Там редактором работает одна русская баба (она здесь родилась, но в русской семье), он ее знал через кого-то и спросил, кто дал отрицательный отзыв, кто “зарубил”? Так эта дура взяла и ляпнула ему, что рецензию дал Бродский.
Я думал также, что будет лучше для него — возможно, он опубликует что-то более интересное. Через несколько дней он прислал мне письмо, где разнес меня в пух и прах, написал много оскорблений, а в конце назвал Иудой. То бишь предавшим его...
МИНЧИН: Ну да?!
БРОДСКИЙ: Честное слово, у меня и в мыслях такого не было. Первый раз в жизни я сел и написал ему письмо, на 26 страницах, где полностью, подетально разбирал его роман по главам, объясняя, почему я дал отрицательный отзыв, и чем он мне не понравился. Честно написал. А.В. не ответил, прервал со мной совершенно все отношения, длится это уже несколько лет. Хотя я к А.В. по-прежнему сердечно отношусь.
МИНЧИН: Хотел бы я очень прочитать это письмо, разбор. У вас осталась копия?
БРОДСКИЙ: Нет, зачем она мне.
МИНЧИН: А у А.В.?
БРОДСКИЙ: Не знаю, но если и осталась, то он ее не даст. А ведь хороший мужик — никогда не думал, что так разозлится.
МИНЧИН: Ладно, его роман не понравился, а кто нравится из современных прозаиков?
БРОДСКИЙ: Если честно сказать, я сейчас вообще только Довлатова читать могу. Знаете его, да?
МИНЧИН: ?... Вы что, серьезно?
БРОДСКИЙ: А что — простая, незатейливая проза. Я устал от сложностей...
МИНЧИН: А Владимов, Максимов, Аксенов, Войнович, Синявский?
БРОДСКИЙ: Это все... как бы вам сказать... Юз вот еще ничего, Алешковский, мата только много, но в целом нравится. Я его очень рекомендовал в “Фэррар, Страус энд Жироу”.
МИНЧИН: Ваша рекомендация там — закон?
БРОДСКИЙ: Не всегда, но они прислушиваются. К сожалению, не во всем.
МИНЧИН: Есть очень сильный прозаик Горенштейн.
БРОДСКИЙ: Вы так считаете? Почитаю.
Последние у могилы мы стоим вдвоем (самолет опоздал). Еще не засыпана, на дне гроб. Я отхожу на несколько шагов в сторону. Иосиф наклоняется. Лицо его по-бабски кривится, он всхлипывает и неумело плачет. Я смотрю на все... Потом он отступает, освобождая место мне. Я наклоняюсь, вижу красивый гроб, у меня течет слеза: прощай, Карл... Мы стоим вместе еще несколько минут над могилой. Тишина, всхлипыванья. Поворачиваемся и идем...
Вечером мы летим обратно.
…
МИНЧИН: Почему вы согласились дать мне интервью?
БРОДСКИЙ: Вы повзрослели и, по-моему, поумнели, с вами стало интересней разговаривать.
МИНЧИН: Значит, точно делаем? Чтобы я зря не готовился. Зная ваш переменчивый характер.
БРОДСКИЙ: Точно, готовьтесь.
Я снимаю трубку и набираю номер.
МИНЧИН: Здравствуйте, Иосиф, когда вам удобно встретиться?
БРОДСКИЙ: Для чего?
МИНЧИН: Чтобы сделать интервью — помните, вы обещали.
БРОДСКИЙ: Ну, позвоните мне на следующей неделе, когда я вернусь.
Я снимаю трубку и набираю номер:
МИНЧИН: Здравствуйте, Иосиф, это Саша. Когда мы с вами встретимся?
БРОДСКИЙ: Я опять уезжаю читать лекции, давайте на следующей неделе, позвоните мне к концу. Хорошо? Договорились, пока.
Я снимаю трубку и набираю номер:
МИНЧИН: Здравствуйте, Иосиф, это Саша. Когда мы с вами встретимся?
БРОДСКИЙ: Я опять уезжаю читать лекции, давайте на следующей неделе, позвоните мне к концу. Хорошо? Договорились, пока.
Я снимаю трубку и набираю номер:
МИНЧИН: Иосиф, вы опять уезжаете?
БРОДСКИЙ: Вы угадали; знаете что, позвоните мне через две недели, и мы точно встретимся. Привет.
Я снимаю трубку и набираю номер.
МИНЧИН: Иосиф, добрый день. Вы уже вернулись?
БРОДСКИЙ: Ага, вернулся.
МИНЧИН: Вы говорили, что сможем встретиться...
БРОДСКИЙ: Знаете что, Саша, я подумал-подумал и решил, что, может быть, это не стоит делать.
МИНЧИН: Что это не стоит?
БРОДСКИЙ: Что нам, наверно, не следует делать интервью — не сейчас.
МИНЧИН: Почему?
БРОДСКИЙ: Ну, мне просто расхотелось. Да и ни к чему.
МИНЧИН: Есть какая-то определенная причина?
БРОДСКИЙ: Есть, какая разница...
МИНЧИН: Я хочу знать причину!
БРОДСКИЙ: Я разговаривал вчера с Эллендеей (жена Издателя), она сказала, что вы приехали на похороны Карла без приглашения.
МИНЧИН: Я не знал, что для этого нужно приглашение.
БРОДСКИЙ: Это просто ужасно, я не поверил, это выходит за всякие рамки приличия. Она хотела сделать все приватно, только для близких.
МИНЧИН: Откуда я это должен был знать?! Он был очень близким мне человеком, который много для меня сделал. Я приехал воздать ему последний долг, почтить его память. Выразить запоздалую благодарность, меня абсолютно в этот момент, простите, не волновало, кого она приглашала, кого нет. Мне и в голову такая дикость не могла прийти: похороны по приглашению. Вы когда-нибудь о таком слышали?
БРОДСКИЙ: Все-таки вы прожили в Америке уже столько лет, могли бы усвоить их привычки.
МИНЧИН: И вот из-за этого вы отказываетесь делать интервью, на которое дали согласие?
БРОДСКИЙ: В общем-то, да.
МИНЧИН: Но я же спрашивал вас: вы не передумаете? Я потратил три недели своей жизни, все бросив, готовясь к этому интервью.
БРОДСКИЙ: За это единственное я чувствую себя перед вами виноватым. Впрочем.
МИНЧИН: Всего вам хорошего, Иосиф.
Я вешаю трубку, не слушая ответа.
1980-1984
Анн Арбор, Нью-Йорк
БРОДСКИЙ: Да. Не понравились совершенно.
МИНЧИН:
БРОДСКИЙ: Слишком манерная Белла, да? и стихи такие.
МИНЧИН: Жаль, мне очень понравились; думаю, это ее лучшие стихи. А Вознесенский вам нравится?
БРОДСКИЙ: Это вообще не поэзия, это нечто другое.
МИНЧИН: А Евтушенко?
БРОДСКИЙ: Евтух? Талантливый мужик, талантливый. О вкусах не спорят: в 1987-м году я слушал его по приезде в Нью-Йорк и чуть не умер с тоски.
МИНЧИН: Неизвестный Рейн — он вам как? Я слышал, что он был вашим Учителем?
БРОДСКИЙ: Ну, учителем он моим никогда не был. (У гениального Бродского не может быть учителей! — Прим. авт.) Но мы с ним довольно близко общались, что-то могло повлиять.
МИНЧИН: Кто же тогда вам нравится из современных поэтов в России?
БРОДСКИЙ: Рейн хорош, но он не опубликован там. Так что он сам по себе. Пожалуй, никто. Впрочем, вспомнил, – Александр Кушнер, он живет в Ленинграде, он действительно поэт. (:
МИНЧИН: А кто-нибудь из прозаиков нравится?
БРОДСКИЙ: На ум сразу кто-то один не приходит.
МИНЧИН: А Битов, “Пушкинский дом” — вы читали?
БРОДСКИЙ: Читал.
МИНЧИН: И как?
БРОДСКИЙ: Никак.
МИНЧИН: Карл все носится с Соколовым, считает, что “Школа для дураков” – лучшая книга, которую “Ардис” за все годы опубликовал.
БРОДСКИЙ: Он давал мне ее на отзыв, до публикации. У нас в Питере так мужики в 50-х писали, (в стол), никто и не думал это публиковать.
МИНЧИН: Так кто-нибудь нравится вам в прозе?
БРОДСКИЙ: С вами, прозаиками, вообще нелегко, не так просто разобраться, как с поэтами, да? И хотя я считаю прозу более “презренной” и гораздо ниже, чем поэзию... Да и вообще, разговор о поэзии и прозе давний, если вы заметили, тянется через века... Поэтому, возвращаясь к заданному вопросу: одного кого-то нет.
МИНЧИН: Я только что прочитал “Ожог” Аксенова...
БРОДСКИЙ: Ну и как? (Впервые мелькнула искра интереса в бесцветных невыразительных глазах).
МИНЧИН: Очень сильный роман, великолепно написан.
БРОДСКИЙ: Да? Вы так считаете? Я с трудом продрался через 1-ю часть. Карл дал для прочтения.
МИНЧИН: А я читал только 2-ю часть (Карл дал для корректирования), обязательно прочтите, хорошо написано.
БРОДСКИЙ: Не думаю, но посмотрим.
МИНЧИН: Кто-нибудь еще, из прозаиков?
БРОДСКИЙ: Я, по-моему, никого не назвал.
МИНЧИН: Ну а великий Солженицын?
БРОДСКИЙ: Эх-х... (взмах рукой, выражающий “пустое это все”).
МИНЧИН: Оставим современников, среди которых вы, безусловно, первый в забеге...
БРОДСКИЙ: Я так не считаю, я — в стороне, ни с кем никуда не бегу. А что, кто-то бежит?
МИНЧИН: Я образно выразился, это образ такой.
БРОДСКИЙ: Странные у вас образы, Саша.
МИНЧИН: Я с вами себя очень стесненно чувствую и неестественно говорю...
БРОДСКИЙ: Может, не стоить говорить?
МИНЧИН: Тогда возьмем целый XX век: кто, вы считаете, был лучшим?
БРОДСКИЙ: В русской поэзии — Мандельштам, Цветаева ближе мне, а вообще для меня единственная Поэзия, что можно ею назвать, да? — это великая четверка: Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак.
МИНЧИН: А Гумилев, прекрасный поэт?
БРОДСКИЙ: Для меня он не поэт вообще.
МИНЧИН: Вы серьезно?
БРОДСКИЙ: Вполне.
МИНЧИН: Что тогда Есенин, Блок, Бальмонт, Белый, И.Анненский, Мережковский, Кузмин, Волошин?
БРОДСКИЙ: Блок еще ничего. Вы же меня спросили о действительной поэзии, я вам ответил: только эта четверка. Из течений единственное, которое представляло Поэзию, — акмеизм.
МИНЧИН: Я слышал, что вы не пришлись по душе Великой Вдове?
БРОДСКИЙ: А, да, я заявился к ней пьяный, старушка этого очень не любила.
МИНЧИН: Ваши стихи, я слышал, тоже... неужели такое может быть, ведь...
БРОДСКИЙ: Это дело вкуса, кому какие стихи нравятся.
МИНЧИН: Но вкус у нее есть?..
БРОДСКИЙ: Я предполагаю, что да.
МИНЧИН: Поэтам все же не чужда “презренная” проза, ею пользовались и Цветаева и Мандельштам, как вы к этому относитесь?
БРОДСКИЙ: Спокойно. Остались они все-таки известны как поэты.
МИНЧИН: А “Доктор Живаго” вам нравится?
БРОДСКИЙ: Нет, совершенно, очень слабая, распадающаяся вещь, проза поэта. Стишки там сильные!
МИНЧИН: Но именно за него ему дали Премию.
БРОДСКИЙ: Это еще ни о чем не говорит. Как раз наоборот.
МИНЧИН: Вы думаете, в будущем они дадут вам Нобелевскую премию?
БРОДСКИЙ: Ответьте сами себе на этот вопрос.
МИНЧИН: Они пропустили многих гениальных людей: Набокова, Платонова, Мандельштама, Булгакова, Цветаеву. Слава Богу, хоть Бунина при жизни не пропустили.
БРОДСКИЙ: Согласен.
МИНЧИН: Хотя поэзия у него, да и первый том — крестьянской прозы...
БРОДСКИЙ: Стишки у него слабенькие. С прозой дела были лучше.
МИНЧИН: Кто из прозаиков в XX веке?
БРОДСКИЙ: Платонов — гениальный прозаик.
МИНЧИН: Абсолютно гениальный стиль, думаю, лучший стилист в нашей литературе.
БРОДСКИЙ: У Булгакова есть неплохие вещицы. Бунин мне нравится.
МИНЧИН: А Набоков?
БРОДСКИЙ: И да и нет, это не легкий вопрос. И вообще я устал, хватит на сегодня, а?
(И только тут я замечаю, что его ноги в грязных сапогах лежат на двухтомнике Ахматовой, один том в мягкой обложке, другой — в твердой, брошенные на стол).
Семинар Бродского. Поэзия XX века. Мичиганский университет. Аспирантский факультет.
Идет долгий и нудный разбор стихотворения Ахматовой “Подражание армянскому”. В произведении 2 строфы, которые мы разбираем 90 минут построчно. Что она имела, что она хотела, почему не сказала. О поэзии XX века из уст самого Бродского (и его интерпретации ее, поэзии) никто ничего не узнал. Разочарование.
Следующее занятие. Идет долгий и нудный разбор еще одного произведения Ахматовой. Потом Цветаевой — “Попытка ревности”.
Наконец в конце семестра на одном из последних занятий аспиранты упросили дать список имен — кого же, он считает, следует читать в XX веке.
БРОДСКИЙ: Меня удивляет, что вас это интересует. Прежде всего следует читать:...
И он перечисляет имен 20 из английской, американской, французской, ирландской, шотландской поэзии. Потом, разгорячившись, переходит к античности. Вдруг замечает:
БРОДСКИЙ: Саша, а вы почему не пишете — вы читали и знаете Вергилия?
МИНЧИН: Да.
БРОДСКИЙ: Это правда?! (Оченьудивлен).
(Так как Бродский никогда не учился в вузе, он не окончил даже десятилетки, то, естественно, не знал, что в институте на филфаке преподают как Вергилия, так и всю римскую и греческую литературы, по которым на 1-м курсе уже надо сдавать экзамен. Не говоря уже о том, что строфы из Вергилия мы учили по-латыни).
МИНЧИН: Вам рассказать “Буколики” или “Георгики”?
БРОДСКИЙ: Нет, не стоит. (Остальным: Саша имеет в виду два наиболее известных произведения поэта Вергилия). Да, кстати, что поэзия как таковая существует задолго до возникновения прозы, я надеюсь, всем известно?..
МИНЧИН: Ваше отношение к эмиграции?
БРОДСКИЙ: Не положительное. Здесь я общаюсь с людьми, с которыми дома даже и разговаривать бы не стал.
МИНЧИН: А американцы?
БРОДСКИЙ: Американцы — ничего, с ними гораздо легче и приятней. Из всех приобретений здесь русских — только Миша Барышников, уникум, невероятно интересный человек, стихов знает не меньше, чем я.
МИНЧИН: Кем вы себя чувствуете здесь; вы довольно хорошо ассимилировались?
БРОДСКИЙ: Изгоем. Да и там я себя чувствовал изгоем. Думаю, что я везде и всегда буду чувствовать себя изгоем.
МИНЧИН: Вы тоскуете по своему сыну, живущему в Ленинграде? Знает ли он, кто его отец?
БРОДСКИЙ: Не думаю, что вас это касается.
МИНЧИН:Можете звать меня на “ты”, я ведь еще...
БРОДСКИЙ: Я знаю, что я могу (произносится подчеркнутое “ч”, а не “ш”), но — не хочу.
МИНЧИН: Где вы научились такому глубокому английскому?
БРОДСКИЙ: Я вообще считаю, что два языка — это норма. С рождения. Так и было в России, если помните. До того.
МИНЧИН: Вы действительно принадлежали к кружку Ахматовой?
БРОДСКИЙ: Это не был кружок. Скажем, я был близок к ней в ее окружении.
МИНЧИН: Вам на самом деле нравится ее поэзия?
БРОДСКИЙ: Да, нравится, даже очень.
МИНЧИН: Я совершенно не понимаю (не воспринимаю) ее поэзию.
БРОДСКИЙ: Ничем помочь не могу — читайте букварь, он легче понимается. На лекциях я пытаюсь это разбирать, но вам, кажется, скучно и неинтересно.
МИНЧИН: Не только мне, всем... Мы ожидали совсем другого от...
БРОДСКИЙ: Это меня мало волнует, кто что ожидал.
МИНЧИН: Жаль... Кого из западных поэтов вы цените превыше всего?
БРОДСКИЙ: Из американцев мои любимые, а значит, и самые сильные — Роберт Фрост и Эмили Диккинсон. У англичан меня восхищает Оден, также Йетс и Элиот. Надеюсь, слышали о таких?
МИНЧИН: Что вы! “где уж нам уж выйти замуж, мы уж так уж...”
БРОДСКИЙ: Что вы? я не понял?
МИНЧИН: Чисто нервное — детская шутка.
БРОДСКИЙ: Я не знал, что у вас с нервами не в порядке?
МИНЧИН: При всем моем уважении...
БРОДСКИЙ: Ну, ну, дальше...
МИНЧИН: Вы не замечали, что вы умеете давить на нервы... собеседнику?
БРОДСКИЙ: Вы — собеседник?
МИНЧИН:А, да, простите...
БРОДСКИЙ: Ну, добеседуем в следующий раз. Да?
МИНЧИН: Карл мне сказал, что он опубликовал Лимонова под большим нажимом от вас.
БРОДСКИЙ: Не только моим.
МИНЧИН: Вам действительно нравится, что он пишет, его поэзия?
БРОДСКИЙ: Не в том дело. Сам он — эдакий современный Смердяков. Да? Вам не кажется?
МИНЧИН:Зачем же тогда?
БРОДСКИЙ: Алогичность поступков иногда бывает логична.
МИНЧИН: Но к Достоевскому у вас никаких претензий нет?
БРОДСКИЙ: Я не понял вопроса — у меня ни к кому претензий нет, кроме как... впрочем, ладно.
МИНЧИН: Он вам нравится как писатель?
БРОДСКИЙ: Это гораздо более сложный вопрос, чем примитивное “нравится” или “не нравится”. Достоевский с его канцеляризмами, с его канцелярским языком. Позднее — да, нравился, но кое-чего он вначале не умел, потом, правда, научился. Например, писать “скандалы” среди его героев.
МИНЧИН: Кстати, зоологический антисемит был. Да и вообще “расоненавистник” — сосчитали, что он ненавидел 56 национальностей.
БРОДСКИЙ: Но мы его любим “не только за это...” Кстати, совершенно чудовищный лгун был. Наверно, каждый романист должен им чуть-чуть быть. Хотя в тех условиях, в какие писатель поставлен обществом, — удивляюсь еще, что он не крадет и не убивает.
МИНЧИН: Набоков считал и называл его “шаманом”, а не писателем — не очень лестно. А как вы относитесь к поэзии Набокова?
БРОДСКИЙ: Плохо. Очень посредственная, второсортная поэзия. Как поэт он не состоялся, зато как прозаик он интересен. Но и проза его — манипулятивна, эдакий холодный Актер, всегда за маской, из-за нее не показывается.
МИНЧИН: На ваше отношение к нему ничего не повлияло?
БРОДСКИЙ: Нет, абсолютно. А что, должно было?
(И снится мне сон,
— Карл, а почему Бродский недолюбливает Набокова?
— О, это замечательная история. Когда-то я привез Владимиру Владимировичу поэму Иосифа “Горбунов и Горчаков” — о Иосифе тогда еще мало кто знал на Западе — и спросил его мнение. Набоков прочитал поэму и она ему очень не понравилась, он сказал, что это вообще не поэзия. Позже я рассказал Иосифу об этом случае (не зная его особенностей и ранимости), с тех пор, натурально, он и невзлюбил Набокова. Этого никто не знает, и он, естественно, никогда не признается в этом никому.
— А то, что вы послали ему Соколова “ Школу для дураков” и она Набокову понравилась, он знал?
— Кажется, я ему рассказывал. Впрочем, отзыв Набокова и на обложке книги напечатан.
Какие необыкновенные сны иногда снятся. Как пророчества.)
Дни Культуры в Аллентауне, Пенсильвания
БРОДСКИЙ: Это ваша девушка?
МИНЧИН: Да.
БРОДСКИЙ: Очень милая девушка.
В самолете, летящем в Детройт, на похороны Издателя.
МИНЧИН: Он был мужественный человек, так долго сражался и не сдавался.
БРОДСКИЙ: И абсолютно спокойно относился к идее смерти, совершенно не боялся.
МИНЧИН: Химиотерапия продлила ему жизнь на три года.
БРОДСКИЙ: Но какие дикие боли доставляла. Как он смог терпеть все...
МИНЧИН: Вы все преподаете?
БРОДСКИЙ: Да, преподаю. Сею...
МИНЧИН: Сколько лет я вас не видел?
БРОДСКИЙ: Давно не виделись, давно. У вас сигаретки не найдется?..
(Он всегда “стрелял” сигаретки у студентов, друзей, врагов, мимолетных знакомых, — у всех, хотя курить было категорически запрещено).
Чем вы занимаетесь, Саша?
МИНЧИН: Живу в Нью-Йорке, женился, только что вернулся из свадебного путешествия.
БРОДСКИЙ: Да?! Поздравляю!
МИНЧИН: Виделся в Париже с Максимовым...
БРОДСКИЙ: Я не знал, что вы его знаете...
МИНЧИН: Говорили о том, что нужно бы интервью с вами для “Континента” сделать. Не о поэзии, а о жизни — слухов много всяких ходит. У вас бы была возможность самому сказать. Ну и потом в России всем будет интересно. Они там вообще ничего не знают.
БРОДСКИЙ: А кто будет делать интервью?
МИНЧИН: Я.
БРОДСКИЙ: У вас есть какой-то опыт?
МИНЧИН: Я сделал для него интервью с Аксеновым, Шостаковичем, Макаровой.
БРОДСКИЙ: Да? И что же случилось? (Вспыхивает, как короткое замыкание, интерес).
МИНЧИН: Он опубликовал их в разное время в “Континенте”.
БРОДСКИЙ: Вот как, даже так? (Выражает достаточную степень удивления).
МИНЧИН: Так что, Иосиф, если вы согласны, то мы можем сделать интервью с вами?
БРОДСКИЙ: Ну, не так быстро. Но я подумаю.
МИНЧИН: Не бойтесь, “стишки” ваши (как вы любите называть) трогать не буду, только о вашей жизни.
БРОДСКИЙ: Я сказал, подумаю.
МИНЧИН: Иосиф, для “кого” вы пишете — наверно, слишком банальный вопрос, но все-таки интересно было бы послушать ответ?
БРОДСКИЙ: Разминка к интервью? На которое я еще не дал согласие. Пишу я для себя и только для себя в проекции.
МИНЧИН: Что же есть такое поэт?
БРОДСКИЙ: Поэт — это образ жизни.
МИНЧИН: Вы пишите великолепные эссе в прозе по-английски, а стихотворения по-русски. Как это объяснить?
БРОДСКИЙ: Когда приходится писать на иностранном языке, это подстегивает. Может, я переоцениваю свое участие в русской литературе (именно участие), но мне это все, в общем, надоело. Прозы я никогда раньше не писал, и если уж приходится ее писать, то, по крайней мере, хоть развлечь себя как-то. А большего развлечения, чем писать на иностранном языке, я не знаю. Хотя почему “чужом” — я, по-моему, говорил, что считаю два языка -нормой. Стишки пробовал писать по-английски, но не влечет. Вы всерьез решили сделать интервью в самолете?
МИНЧИН: Нет, просто знаю, что вы мне много времени не дадите...
БРОДСКИЙ: Ну, Бог ты мой, зачем же так. Хорошо, я вам дам интервью. Если это доставит вам удовольствие.
МИНЧИН: Спасибо большое. Мне нужно будет пару недель подготовиться (я хочу, чтобы оно лучшим получилось и, главное, вам понравилось). Когда мы сможем встретиться?
БРОДСКИЙ: Ну, Господи, позвоните мне домой и договоримся. Между моими поездками в Массачусетс.
МИНЧИН:Вы часто ездите?
БРОДСКИЙ: Каждую неделю — я там преподаю.
МИНЧИН: В Мичиганский университет возвращаться не собираетесь?
БРОДСКИЙ: Нет, совершенно. Скучно там зимой, тоска. Вы не находите?
МИНЧИН: Да, согласен. Развлечений мало.
БРОДСКИЙ: А вы что, ушли из университета?
МИНЧИН: Да, сразу после вас.
БРОДСКИЙ: Странно, отчего — вы так рвались туда
МИНЧИН: С вашей помощью и поступил...
БРОДСКИЙ: Ну, не надо преувеличивать. Поступили вы сами, я просто вас рекомендовал. Так что же случилось?
МИНЧИН: Может, не стоит?
БРОДСКИЙ: Давайте-давайте, не тяните, Саша.
МИНЧИН: Был у меня один профессор, который мне за реферат по литературе, итоговую работу по семестру, поставил “С” (тройку). И это в докторантуре.
БРОДСКИЙ: Отчего, тему же вы сами выбирали?
МИНЧИН: Стиль мой не понравился, говорил, что на “стенку от него лезет”.
БРОДСКИЙ: Видно, сильные эмоции у него вызывали. И что же?
МИНЧИН: Я попросил его дать мне возможность написать новую работу, а эту оценку в деканат не подавать как окончательную. Так как с тройкой от него, да по литературе, да при том значении, которое придавалось его оценке, я мог уже не писать докторскую диссертацию и искать себе другой “кусок хлеба”. Профессор уехал в Нью-Йорк, и мы договорились, что я ему пришлю вторую работу в течение месяца. До этого он не будет отсылать финальную ведомость. Когда новая работа была готова, я пришел в деканат, чтобы спросить его адрес. Ученый секретарь спросила, что я посылаю, я ответил: реферат за семестр. Она удивилась, почему так поздно, я сказал. “Он еще три недели назад прислал финальную ведомость в деканат из Нью-Йорка”, — сказала она. “У меня тоже проставлена оценка?” “Конечно, у всех его студентов. Сейчас я проверю... у тебя стоит “С”. У вас что-то произошло, личное случилось? Потому что он никому таких оценок не ставит”. После этого я,натурально,ушел из университета,потом переехал в Нью-Йорк в поисках работы...
БРОДСКИЙ: Кто был этот профессор?
МИНЧИН: Поэт Бродский.
БРОДСКИЙ: Ну да?! (виноватая ухмылка.) Я такое сделал? А какие остальные оценки были?
МИНЧИН: Все “А”.
БРОДСКИЙ: Но работа по Мандельштаму ваша была ужасная — вернее, не сама работа, а стиль. Одна мысль, правда, там была интересная.
МИНЧИН: Какая?
БРОДСКИЙ: Про Мандельштама: да за вас одного я способен возненавидеть весь народ. (И власть, как порождение его?). Да, как же так получилось? Не должен был...
МИНЧИН: Ничего страшного, Иосиф. Не уйди я из университета и не переберись в Нью-Йорк, не встретил бы свою нынешнюю жену...
БРОДСКИЙ: У вас есть фотография?
МИНЧИН:_Да, есть.
БРОДСКИЙ: Красивая, своеобразная девушка.
МИНЧИН: Иосиф, я сейчас вспомнил — а за что на вас обижен Прозаик?
БРОДСКИЙ: А. В., что ли? Он хороший мужик, я его даже люблю по-своему, в Москве еще общались. Разобиделся на меня, в самом деле, по-страшному...
МИНЧИН: Почему?
БРОДСКИЙ: Обещаете, что будет между нами? Я никогда этого никому не рассказывал.
МИНЧИН: Вce, что мы говорим, будет между нами.
БРОДСКИЙ: Когда он только приехал сюда, то отдал свой новый роман для публикации по-английски в мое издательство “Фэррар, Страус энд Жироу”. Они прислали мне его на отзыв, что и естественно, так как я читаю на языке оригинала...
МИНЧИН: Какой роман?
БРОДСКИЙ: “Поджог” его. Я им ответил, что думал. О произведении как таковом. Роман был полное г...о (естественно, я отозвался мягче), но не мог я им врать, не мог. Они ему прислали ответ, что отказывают в публикации. Для него это, видимо, важно было: первый большой роман по-английски с момента его приезда на Запад. (Хотя мне, например, все равно — публикуют меня или нет, но я редкий автор, обычно всех нормальных это волнует). А. В. позвонил в издательство и стал выяснять почему. Там редактором работает одна русская баба (она здесь родилась, но в русской семье), он ее знал через кого-то и спросил, кто дал отрицательный отзыв, кто “зарубил”? Так эта дура взяла и ляпнула ему, что рецензию дал Бродский.
Я думал также, что будет лучше для него — возможно, он опубликует что-то более интересное. Через несколько дней он прислал мне письмо, где разнес меня в пух и прах, написал много оскорблений, а в конце назвал Иудой. То бишь предавшим его...
МИНЧИН: Ну да?!
БРОДСКИЙ: Честное слово, у меня и в мыслях такого не было. Первый раз в жизни я сел и написал ему письмо, на 26 страницах, где полностью, подетально разбирал его роман по главам, объясняя, почему я дал отрицательный отзыв, и чем он мне не понравился. Честно написал. А.В. не ответил, прервал со мной совершенно все отношения, длится это уже несколько лет. Хотя я к А.В. по-прежнему сердечно отношусь.
МИНЧИН: Хотел бы я очень прочитать это письмо, разбор. У вас осталась копия?
БРОДСКИЙ: Нет, зачем она мне.
МИНЧИН: А у А.В.?
БРОДСКИЙ: Не знаю, но если и осталась, то он ее не даст. А ведь хороший мужик — никогда не думал, что так разозлится.
МИНЧИН: Ладно, его роман не понравился, а кто нравится из современных прозаиков?
БРОДСКИЙ: Если честно сказать, я сейчас вообще только Довлатова читать могу. Знаете его, да?
МИНЧИН: ?... Вы что, серьезно?
БРОДСКИЙ: А что — простая, незатейливая проза. Я устал от сложностей...
МИНЧИН: А Владимов, Максимов, Аксенов, Войнович, Синявский?
БРОДСКИЙ: Это все... как бы вам сказать... Юз вот еще ничего, Алешковский, мата только много, но в целом нравится. Я его очень рекомендовал в “Фэррар, Страус энд Жироу”.
МИНЧИН: Ваша рекомендация там — закон?
БРОДСКИЙ: Не всегда, но они прислушиваются. К сожалению, не во всем.
МИНЧИН: Есть очень сильный прозаик Горенштейн.
БРОДСКИЙ: Вы так считаете? Почитаю.
Последние у могилы мы стоим вдвоем (самолет опоздал). Еще не засыпана, на дне гроб. Я отхожу на несколько шагов в сторону. Иосиф наклоняется. Лицо его по-бабски кривится, он всхлипывает и неумело плачет. Я смотрю на все... Потом он отступает, освобождая место мне. Я наклоняюсь, вижу красивый гроб, у меня течет слеза: прощай, Карл... Мы стоим вместе еще несколько минут над могилой. Тишина, всхлипыванья. Поворачиваемся и идем...
Вечером мы летим обратно.
…
МИНЧИН: Почему вы согласились дать мне интервью?
БРОДСКИЙ: Вы повзрослели и, по-моему, поумнели, с вами стало интересней разговаривать.
МИНЧИН: Значит, точно делаем? Чтобы я зря не готовился. Зная ваш переменчивый характер.
БРОДСКИЙ: Точно, готовьтесь.
Я снимаю трубку и набираю номер.
МИНЧИН: Здравствуйте, Иосиф, когда вам удобно встретиться?
БРОДСКИЙ: Для чего?
МИНЧИН: Чтобы сделать интервью — помните, вы обещали.
БРОДСКИЙ: Ну, позвоните мне на следующей неделе, когда я вернусь.
Я снимаю трубку и набираю номер:
МИНЧИН: Здравствуйте, Иосиф, это Саша. Когда мы с вами встретимся?
БРОДСКИЙ: Я опять уезжаю читать лекции, давайте на следующей неделе, позвоните мне к концу. Хорошо? Договорились, пока.
Я снимаю трубку и набираю номер:
МИНЧИН: Здравствуйте, Иосиф, это Саша. Когда мы с вами встретимся?
БРОДСКИЙ: Я опять уезжаю читать лекции, давайте на следующей неделе, позвоните мне к концу. Хорошо? Договорились, пока.
Я снимаю трубку и набираю номер:
МИНЧИН: Иосиф, вы опять уезжаете?
БРОДСКИЙ: Вы угадали; знаете что, позвоните мне через две недели, и мы точно встретимся. Привет.
Я снимаю трубку и набираю номер.
МИНЧИН: Иосиф, добрый день. Вы уже вернулись?
БРОДСКИЙ: Ага, вернулся.
МИНЧИН: Вы говорили, что сможем встретиться...
БРОДСКИЙ: Знаете что, Саша, я подумал-подумал и решил, что, может быть, это не стоит делать.
МИНЧИН: Что это не стоит?
БРОДСКИЙ: Что нам, наверно, не следует делать интервью — не сейчас.
МИНЧИН: Почему?
БРОДСКИЙ: Ну, мне просто расхотелось. Да и ни к чему.
МИНЧИН: Есть какая-то определенная причина?
БРОДСКИЙ: Есть, какая разница...
МИНЧИН: Я хочу знать причину!
БРОДСКИЙ: Я разговаривал вчера с Эллендеей (жена Издателя), она сказала, что вы приехали на похороны Карла без приглашения.
МИНЧИН: Я не знал, что для этого нужно приглашение.
БРОДСКИЙ: Это просто ужасно, я не поверил, это выходит за всякие рамки приличия. Она хотела сделать все приватно, только для близких.
МИНЧИН: Откуда я это должен был знать?! Он был очень близким мне человеком, который много для меня сделал. Я приехал воздать ему последний долг, почтить его память. Выразить запоздалую благодарность, меня абсолютно в этот момент, простите, не волновало, кого она приглашала, кого нет. Мне и в голову такая дикость не могла прийти: похороны по приглашению. Вы когда-нибудь о таком слышали?
БРОДСКИЙ: Все-таки вы прожили в Америке уже столько лет, могли бы усвоить их привычки.
МИНЧИН: И вот из-за этого вы отказываетесь делать интервью, на которое дали согласие?
БРОДСКИЙ: В общем-то, да.
МИНЧИН: Но я же спрашивал вас: вы не передумаете? Я потратил три недели своей жизни, все бросив, готовясь к этому интервью.
БРОДСКИЙ: За это единственное я чувствую себя перед вами виноватым. Впрочем.
МИНЧИН: Всего вам хорошего, Иосиф.
Я вешаю трубку, не слушая ответа.
1980-1984
Анн Арбор, Нью-Йорк
БРОДСКИЙ: А вы что, ушли из университета? Так что же случилось?
МИНЧИН: Может, не стоит?
БРОДСКИЙ: Давайте-давайте, не тяните, Саша.
МИНЧИН: Был у меня один профессор, который мне за реферат по литературе, итоговую работу по семестру, поставил “С” (тройку). И это в докторантуре.
БРОДСКИЙ: Отчего, тему же вы сами выбирали?
МИНЧИН: Стиль мой не понравился, говорил, что на “стенку от него лезет”.
БРОДСКИЙ: Видно, сильные эмоции у него вызывали. И что же?
МИНЧИН: Я попросил его дать мне возможность написать новую работу, а эту оценку в деканат не подавать как окончательную. Так как с тройкой от него, да по литературе, да при том значении, которое придавалось его оценке, я мог уже не писать докторскую диссертацию и искать себе другой “кусок хлеба”. Профессор уехал в Нью-Йорк, и мы договорились, что я ему пришлю вторую работу в течение месяца. До этого он не будет отсылать финальную ведомость. Когда новая работа была готова, я пришел в деканат, чтобы спросить его адрес. Ученый секретарь спросила, что я посылаю, я ответил: реферат за семестр. Она удивилась, почему так поздно, я сказал. “Он еще три недели назад прислал финальную ведомость в деканат из Нью-Йорка”, — сказала она. “У меня тоже проставлена оценка?” “Конечно, у всех его студентов. Сейчас я проверю... у тебя стоит “С”. У вас что-то произошло, личное случилось? Потому что он никому таких оценок не ставит”. После этого я,натурально,ушел из университета,потом переехал в Нью-Йорк в поисках работы...
БРОДСКИЙ: Кто был этот профессор?
МИНЧИН: Поэт Бродский.
Это одно из самых содержательных интервью, которых я видела когда-либо.
Просто редко кто так откровенно показывает, что он казёл))
Когда на сердце бушует вьюга
Или напротив все солнца мая,
Я навещаю свою подругу -
Она же мне как сестра родная.
Всегда прекрасная, как принцесса
Из сказки той, что не забываешь...
Она к тому же умна до беса,
А это редкость, сам понимаешь.
Очарованье юнцов и старцев!
Ей все лета, как Любви, покорны!..
Надейся, милый, быть может статься,
Она кивнет тебе благосклонно.
Она окончила жизни курсы
И тает не до конца от лести,
И обладает прекрасным вкусом.
... Жаль! Ей не нравятся эти песни.
Она чудесно владеет слогом,
Все объяснив, тут же подытожит,
И может Дьяволом быть и Богом
(что, впрочем, милый, одно и то же).
И пусть твердят все, кому охота:
"Кто еще знает, что с вами будет!"
Но разве я так люблю кого-то?
И разве кто-то меня так любит?!
Кого то деньги большие.
Бродский не такой уж и плохой, а Минчин, не такой уж и хороший))
В диалоге припомнил троечку))Детские обидки
Так делал Отар Кушинашвили. Посредственные высеры которого обсуждали все.
Сейчас уже и не помнят, но он заявлял- Я дал Пугачевой пощечину! А потом извинялся перед ней в прямом эфире, пресмыкался. Короче чмошная лицемерная личность
Но там реально между ними что-то личное.
А Бродский мог бы быть, выше этого. Тем более, что он так себя и позиционирует, "выше этого". Ан нет, мелочный типчик. Эта мелочность в ТАКИХ людях и удивляет.
Они оба показывают, что они казел
Вот только получилось, что узкоспециализированный трёп про литературу, априори неинтересный для широкого круга, вдруг вылился в диагностическое интервью)
Человек ищет смыслы, в поэзии в том числе, и обычно эти смыслы получают и из общения с Великой Личностью, автором. А тут...
Ну и он имеет на это право. Я считаю Солженицина- одним из лучших писателей. И это не зависит от чужих мнений.
Сравнивая Василия Головачёва и Стивена Кинга. Один известен в России и то не всем, второй Всемирная Слава! Так вот Стивен- достаточно посредственный писатель. Если Головачёва читать интересно, то Кинг вообще не о чём.
Его работа-"Воспламеняющая взглядом" тройка- обычная тройка. Некоторые сочинения студентов читать интереснее и пользительнее
Бродский, Солженицин... и туда же Головачев, Кинг.. ты б еще Донцову сюда приплёл))
Не, конечно, теоретически даже свалочный бомж может быть кладезем смыслов, но мы таки о Фигурах жеш)))
теоретически даже свалочный бомж может быть кладезем смыслов
С банальной точки зрения, любой индивидуум, способен выражаться языком парадоксальной эрудиции
Мы обсуждаем то, что нам действительно нравится или "торговую марку" представителей?
Бутусов как то сказал-Я написал, свои лучшие песни будучи молодым и неизвестным.
Читать интересную книгу написанную бомжом- увлекательнее, чем читать посредственность миллионера.
Наш город 3 недели ебут рекламой концерта Стаса Пьехи, называя его королём, там чего то. С бОльшим удовольствием я послушаю песни Романа из группы Август)) Наша местная рок группа. Он петь умеет, сам играет на гитаре, да тексты песен у него не слюнтяво милые. А слушать пищание, под фанеру, внука бабушки с Москвы я и бал. Хоть и фамилия известная))
Поэтому я, говоря о Фигурах, имела в виду именно это.
А Бродский на все имена говорил "фи")))
Это не слова Бродского, а слова Минчина. Достоверность и беспристрастность под вопросом. А проще если, то кто тебе сказал, что он не пиздобол?
1 Понравились ли стихи не сильно известной поэтессы. Что добавляет известность, если произведение говно?
2 Чем Кинг, как автор лучше Головачёва (пишет скучнее и предсказуемо+ шаблонно)
3Нафик слушать Стаса Пьеху? Фамилия известная, а петь то не особо умеет, если есть певцы, с неизвестными фамилиями, но умеющие петь.
1. Стихи понравились, миленькие, но не "цепляет". Известность, если произведение говно, добавляет, имхо, лишнего говна. Типа - гений мог бы сделать и получше
2. Кинг чуть лучше Головачева слогом и сюжетами.
3. Специально Стаса Пьеху я не слушала, встречался по ТВ и по радио в маршрутках)
Но если кто-то "пипец как известен", а я его не слышала, послушаю чисто ради любопытства)
1.Ты действительно читала, всех тех, чьи фамилии упоминала, или чисто фамилии запомнила?
(А то некоторые говорят- Я всего Пушкина знаю!)))
2. Было ли у вас в институте внеклассное чтение?
3. Когда последний раз читала Шекспира и Солженицина? И какие произведения?
1. Читала, Головачева правда в глубоком детстве. Не знаю даже, как сейчас если его произведение в руки возьму, восприниму)
2. Было. Нам давали ахуительные по объему (и по объему некоторых книг, например "Улисс" сравним с "Войной и Миром") списки литературы, по которым мы писали всякие эссе и нам задавали по ним вопросы на экзаменах-зачетах (но я конечно, не все из списков читала)))
3. Шекспира и Солженицина - в школе, программые произведения)
Надеюссс, на этом усё)
1 Любишь ли ты давать интервью?
2 Зачем мне твоя санкция, если у меня нет аккредитации?
3 Как ты ощущаешь себя в качестве респондента?))
Только ты отвечай, а то получится, что я тебя интервьюировал- интервьюировал, да не выинтервьюировал
А интервью я не люблю давать, как и большинство людей, всем бы лишь бы просто папистеть
кто тебе сказал, что он не пиздобол?
так и остался нераскрытым...
А если источнеги противоречат друг другу, реалистичнее кажется тот, в котором больше грязи!!
О Бродском есть очень много у Довлатова. Там поэт предстает совершенно другим человеком, нежели тут. Есть стихи, где человек самовыражается абсолютно искренне, иначе не бывает.
Но кисомарие эта версия куда интереснее - журналисты любят грязь и сплетни.
Действительно, диагностическое получилось интервью. Только не Бродскому диагноз.
Насчет Довлатова - хорошая поговорка на эту тему: "У каждого из нас есть свой хороший мент")
Кому-то, не будем тыкать пальцем, и Тардиф - лапочка
Придаешь значение ерунде, нулю, аки детсадовка
Ты мне лучше за Ромасика расскажы!
КисамЮрия ))))
Один философ сказал:
- Никогда не говори о себе. Потому, что придется, либо хвалить себя, либо ругать, а и то и другое-лицемерие.
Еще говорил: Говори хорошо об отсутствующих, дабы побудить к хорошему присутствующих.
Но так то мне пофигу
Сам навыебывался, стволом помахал. А когда получил пиздов, побежал жаловаться юристу, адвокату, в суд и на телевидение. Казёл?
Сидел с таким несчастным видом- как ребёнок и жаловался.
Смешнее только Филька в израильской психушке плакал
Солнцем твоих улыбок,
Ветром твоих ресниц
И зеленью глаз.
И, конечно, было бы лучше,
Долететь до тебя мигом,
На крыльях сказочных птиц
Добраться за час.
Но ты временно недоступна!
И поэтому лето плачет,
Я утешу его как могу,
От души веселя.
Я пишу тебе редко преступно,
Но, поверь мне - это не значит,
Что здесь на другом берегу
Мне светло без тебя.
Расстояние - тяжкое бремя,
Но так уж здесь получилось,
Что каждый играет одну,
Ему данную роль.
Нас не раз разлучало время,
Но что бы там ни случилось -
В моем сердце есть улица,
Где твое имя - пароль.
Ну, подумай, что может быть лучше -
Пролетят дни стайкою рыбок,
Тебя встретит толпа милых лиц!..
Все потом, а сейчас...
Твои письма греют мне душу
Солнцем твоих улыбок,
Ветром твоих ресниц,
Зеленью глаз.
Мне говорят, что нужно уезжать
Да, да, благодарю, я собираюсь.
Да, да я понимаю, провожать,
Не следует, да я не потеряюсь.
Ах, что вы говорите, дальний путь?
Какой-нибудь ближайший полустанок,
Ах, нет, не беспокойтесь как-нибудь
Я вовсе налегке, без чемоданов.
Припев:
Вези, меня по Родине такси,
Как будто бы я адрес забываю,
В умолкшие поля меня неси,
Я, знаешь ли, с отчизны убываю.
Да, да пора идти, благодарю,
Да, да пора, и каждый понимает,
безрадостную зимнюю зарю,
Над родиной деревья поднимают.
Всё кончено, не стану возражать,
Ладони бы пожать и до свиданья,
Я выздоровел надо уезжать,
Да, да благодарю за расставание.
Припев:
Вези, меня по Родине такси,
Как будто бы я адрес забываю,
В умолкшие поля меня неси,
Я, знаешь ли, с отчизны убываю.
Как будто бы я адрес позабыл,
К окошку запотелому приникну,
И над рекой, которую любил
Я расплачусь и лодочника крикну.
Всё кончено, теперь я не спешу,
Езжай назад спокойно, ради Бога,
Я в небо погляжу и подышу,
Холодным ветром берега другого.
Припев:
Вези, меня по Родине такси,
Как будто бы я адрес забываю,
В умолкшие поля меня неси,
Я, знаешь ли, с отчизны убываю.
Вези, меня по Родине такси,
Как будто бы я адрес забываю,
В умолкшие поля меня неси,
Я, знаешь ли, с отчизны убываю.
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг приветствует вас с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края!
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
И письма - сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
Да будет он прям и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звёздная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега, дожди
и бешеный рёв огня,
да будет удач
у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч
и прекрасен бой,
гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть, по пути...
Зато их великолепно читали Михаил Казаков и Сергей Юрский.
Анна Андреевна и
рыжий Бродский , "пигмей, карабкающийся на Парнас" .
Фрезеровщик, работник морга, прошедший арест, две судимости, психушки, высылку в Архангельск..
в конечном счете, выдворенный из страны за тунеядство
А в таких - уже нет. Не тебе судить Бродского и не мне. Его-то История судить будет. А вот о нас забудет. Да считай уже забыла.
Ну от меня хоть дома останутся по всей Москве и Подмосковью, Поклонная Гора, Московский Зоопарк - новая часть. А от Вас что, кроме сплетен?
А интервью - они для того и предназначены, чтобы их обсуждать)
Целые научные направления по анализу личностей в истории, науке, творчестве)
Ты Рыков когда споришь, уж не передёргивай так примитивно)
Так что просто осталась благодарность мэтру!
Не хнаю, нах бабам Бродский, но заметил: сидит она на диване с бокалом красного, слушает тебя, как только она ноги на диван подняла, или под себя, или коленки к подбородку подтянул - все, уже расслабилась, привыкла, чувствует себя в своей постельке, можно переходить от слов к телу.
ты походу всех без разбору шпинтиферил? и мужиков тоже?
Зы: и вот что полас, харош уже мой ник каверкать, как детсадовец! и кергис еще такой же мудак, с Инотом!