Партизанский отряд матроса Рогачева замирил восставших казаков Ейского отдела и возвращался ко дворам. Дотошные разведчики пронюхали, будто в недалекой станице в старой казенке хранятся запасы водки.
Весть мигом облетела ночевавший в степи отряд.
Самовольно собрался митинг.
Рогачев, гарцуя на коне в гуще партизан, кричал:
— Ребята, контрики подсовывают нам отраву! Долой белокопытых! Напьемся — быть нам перебитыми! Не напьемся — завтра будем дома! Кто за бутылку готов продать совесть и свою драгоценную жизнь? Долой прихлебателей царизма! Я, ваш выборный командир, приказываю не поддаваться на провокацию! Казенку надо сжечь, водку выпустить в речку![cut=Читать далее......]
— Правильно, — подпрыгнул корноухий вихрастый мальчишка и завертелся на одной ноге.
— Неправильно, — отозвался другой партизан, — чего же ее жечь, не керосин.
— Спалить таку-сяку мать! — взвизгнул пулеметчик Титька.
— Жалко, братцы.
— Яд, — убежденно сказал подслеповатый старичишка Евсей. — Сорок лет пью и чувствую — яд.
— Комиссары сами пьянствуют, а нас одерживают. Суки!
— Верно. Ты, Рогач, на себя оглянись.
Рогачев, происходивший из крестьян станицы Старощербиновской, действительно прославился по Тамани не только незаурядной храбростью, но и разгулом.
— Братцы, — обрадовавшись догадке, заговорил рассудительный печник Нестеренко, — как мы с победой и как мы сознательные, то должны ее, эту треклятую зелью, разбавить водой, чтоб не так в голову ударяла, и с криком «ура» выпить всю до капли.
— Совесть ваша, дядечка, серая, — с сожалением глядя на Нестереико, сказал вихрастый мальчишка.
Приподнятый над кучкой хуторян рябоватый матрос Васька Галаган махнул бескозыркой:
— Уважаемые, и чего такое вы раскудахтались? Дело яснее плеши. Забрать водку — раз, выдать по бутылке на рыло — два, остатки продать и разделить деньги поровну… Тут и всей нашей смуте крышка.
Командиру удалось настоять лишь на том, чтобы не ходить в станицу всем табуном. Были поданы подводы. Выбранные от рот делегаты, возглавляемые каптенармусом, двинулись в поход.
Весть мигом облетела ночевавший в степи отряд.
Самовольно собрался митинг.
Рогачев, гарцуя на коне в гуще партизан, кричал:
— Ребята, контрики подсовывают нам отраву! Долой белокопытых! Напьемся — быть нам перебитыми! Не напьемся — завтра будем дома! Кто за бутылку готов продать совесть и свою драгоценную жизнь? Долой прихлебателей царизма! Я, ваш выборный командир, приказываю не поддаваться на провокацию! Казенку надо сжечь, водку выпустить в речку![cut=Читать далее......]
— Правильно, — подпрыгнул корноухий вихрастый мальчишка и завертелся на одной ноге.
— Неправильно, — отозвался другой партизан, — чего же ее жечь, не керосин.
— Спалить таку-сяку мать! — взвизгнул пулеметчик Титька.
— Жалко, братцы.
— Яд, — убежденно сказал подслеповатый старичишка Евсей. — Сорок лет пью и чувствую — яд.
— Комиссары сами пьянствуют, а нас одерживают. Суки!
— Верно. Ты, Рогач, на себя оглянись.
Рогачев, происходивший из крестьян станицы Старощербиновской, действительно прославился по Тамани не только незаурядной храбростью, но и разгулом.
— Братцы, — обрадовавшись догадке, заговорил рассудительный печник Нестеренко, — как мы с победой и как мы сознательные, то должны ее, эту треклятую зелью, разбавить водой, чтоб не так в голову ударяла, и с криком «ура» выпить всю до капли.
— Совесть ваша, дядечка, серая, — с сожалением глядя на Нестереико, сказал вихрастый мальчишка.
Приподнятый над кучкой хуторян рябоватый матрос Васька Галаган махнул бескозыркой:
— Уважаемые, и чего такое вы раскудахтались? Дело яснее плеши. Забрать водку — раз, выдать по бутылке на рыло — два, остатки продать и разделить деньги поровну… Тут и всей нашей смуте крышка.
Командиру удалось настоять лишь на том, чтобы не ходить в станицу всем табуном. Были поданы подводы. Выбранные от рот делегаты, возглавляемые каптенармусом, двинулись в поход.
Спойлер
В томительном ожидании прошел и час и два — посылы не возвращались. На выручку была послана конная разведка. Разведчики, божась страшными божбами, ускакали и тоже пропали.
Солнце покатилось за полдень.
Партизаны загалдели:
— Делегаты называются… Выглохтят все сами.
— Известно, темный народ.
— Товарищи, а не пахнет ли тут изменой? Может, их там перебили давно, а мы тут ворожим?
К возу Рогачева подходили все новые и новые партии партизан, требуя отправки.
Трубач проиграл сбор.
Отряд построился и, выставив охранение, в полном боевом порядке двинулся на станицу.
В станице перед казенкой гудела тысячная толпа. В помещении перепившиеся делегаты горланили песни и плясали гопака. Из распахнутых на улицу окон производилась дешевая распродажа водки. Партизаны всю дорогу уговаривались бить своих выборных, но, дорвавшись до цели, забыли уговор и, сшибая друг друга, кинулись к ящикам.
Гульнули на славу.
Горе подружило Максима с Васькой Галаганом.
Проснулся Максим первым, — его испугала тишина, — схватился за пояс: кобуры с наганом не было. Он огляделся… Просторная горница, в окнах зелень и солнце, на столе острыми огнями искрился пустой графин. Рядом, локоть в локоть, спал матрос.
— Э, слышь-ка, — принялся он его расталкивать, — слышь-ка, морячок!
— А! — открыл тот затекшие мутные глаза и сел. — Ты чего?
— Где мы?
— Где ж нам быть, как не у попа?
— У меня наган сперли.
— А? Наган? — Матрос цоп: кольта не было. — О, курвы, срезали!
Дверь скрипнула. В горницу заглянул поп.
— Самоварчик прикажете?
— Где наши? — грозно спросил моряк, спрыгнув с постели и став в боевую позу.
— Ушли.
— Почему не доложил, лярва?
— Будил, не добудился.
— Давно выступили?
— На заре.
— Куда затырил наши самопалы?
— Не ведаю.
— Врешь, лохмач! Вынь да выложь. — Васька уцепил его за бороду. — А также где мой карабин?
— Не ведаю, — еще смиреннее ответил поп, стараясь высвободить бороду. — Вы вчера пришли ко мне пеши и безоружны, из карманов одни бутылки торчали.
— Это хуторские хапнули, больше некому, — сказал Максим. — Они тут свой партизанский отряд собирают, а оружия нехваток… Беда, с голыми руками пропадем ни за понюх табаку.
Васька выдернул из-за голенища бомбу.
— Есть одна.
— Мало.
— Мало? — Матрос свистнул. — Да я тебе с этой самой штукой любой кубанский город завоюю. Лошади есть? — повернулся он к попу. — За лошадей мы заплатим.
— И рад бы услужить, да нету. Жена с работником на хутор за рассадой уехала.
Босая девка внесла кипящий самовар.
— Долой! — приказал матрос. — Некогда чайничать. Прощай, батя, молись угодникам за доброту нашу.
Безоружные партизаны прошли из конца в конец всю улицу в поисках подводы, но подводы им никто не дал. Изрыгая складную, как псалмы, ругань, они покурили за околицей, переобулись и бодро зашагали по пыльной дороге.
Под солнцем курилась степь, свистали суслики, дремали курганы, омываемые полынными ветрами.
— Переложил, — поморщился моряк, — брюхо крутит и крутит.
— С перепою, — знающе сказал Максим. — На кружку кипятку намешай горсть золы и выпей, первое средство.
— Надо попробовать, а то несет меня, как волка. Вскакиваю ночью, сортир не знаю где, забегаю в чулан, вижу, на гвозде поповы праздничные сапоги висят… Ну, в один я напорол с верхом, а в другой не хватило.
Оба заржали так, что пахавший за версту мужик остановил лошадь и перекрестился.
Подошли, поздоровались.
— Будь добрым человеком, дай воды.
— Угорели? Пойдемте на стан, угощу.
На стану, спрятавшись от жары под телегу, пуская сладкую слюну, спала дряхлая репьястая собака.
— Што за люди будете и далече ль путь держите? — спросил мужик, оглядывая гостей.
— От полка отстали, — сказал Максим. — Не видал, не проезжали?
— Какой, дозвольте узнать, партии будете? По разговору, похоже, свои, кубанцы?
— Мы свои в доску, — ответил матрос. — У меня отец кубанец, дед кубанец, и сам я тут в окрестностях безвыездно сорок лет живу.
— Та-ак… Полка не видал, а банда у нас гуляет.
— Где?
— Вон, хуторок. Вторую неделю стоят.
— Чья банда?
— Шут их разберет. Какие-то полтавские… И с белыми дерутся и красным спуску не дают.
Васька, скроив престрашную рожу, пропел с пригнуской:
Ох ты, яблочко
Ананасное,
К ногтю белого,
К ногтю красного…
Так, что ли? — спросил он
— Во, во! — обрадованно просветлел мужик. — В станице потребиловку расчудесили… Сахар, мыло, свечи, керосин — все народу даром роздали, себе только топоры и хомуты забрали. Хорошая банда, народ ублаготворяет.
Распрощались с мужиком и по распаханному полю напрямик поперли к маячившим вдали тополям. За разговорами и не заметили, как вышли к полотну железной дороги. Совсем рядом, около будки, увидали лакированный с желто-голубым флажком автомобиль.
— Стоп! — зашипел матрос. — Ложись… Штаб ихний или разведка.
Залегли и после короткого совещания, прикрываясь насыпью, поползли вперед.
В Максиме кровь стыла, ноги путались, в груди билось большое — в пуд! — сердце.
— Вася.
— Чшш…
— Вася, погибель наша.
— Отдала родная? — обернул матрос перекошенное злобой лицо. — Замри.
Подлезли ближе.
Васька осмотрел бомбу, вскочил и, подбежав к будке, метнул бомбу в окошко.
Взрыв треск пламя из окна клубами повалил густой дым.
Матрос кинулся к радиатору.
Застучал мотор.
— Вались! — крикнул он Максиму, сам вскочил за руль. Машина рванула, понеслась в горячем вихре, в кипящей пыли.
Максим от страху и удивления долго не мог ничего выговорить, потом нахлобучил шапку, откинулся на мягком сиденье и захохотал.
— Почихают… Друг, угостил. Почихают!
Галаган, припав к рулю, зорко смотрел на летящую встречь бешеную дорогу. Автомобиль шел ходко, виляя со стороны на сторону.
— Разобьемся?
— Никогда сроду.
— Чего она вихляется? Приструнь ты ее.
— Машина с капризами… Гоночная, фиат.
— Жми.
— Торопимся, как черти на свадьбу. Почихают, говоришь?
— Шарахнул, до горячего, поди, достало.
Догнали старуху. Она сбежала с дороги и нырнула было в канаву. Матрос затормозил, лихо остановил своего трепещущего катуна.
— Бабка, сюда.
Старуха подошла, кланяясь.
— Куда, бабуня, божий цветочек, топаешь?
— Молочка зятю на пашню несу.
— Молоко? — спросил Максим. — Давай.
Он отпил, сколько хотел, матрос докончил и, прищурив лукавый глаз, с напускной строгостью спросил старуху:
— Сколько тебе?
— Да ничего, сынок, кушай на здоровье.
— Ну, на горшок.
Начали расспрашивать ее про дорогу. Она, заплетаясь с перепугу, принялась растолковывать:
— Дорожка ваша, родимые, прямым-прямешенька. Будет вам мост, а за мостом Левченков юрт, то бишь не юрт, а греческа плантация… Мост, сыночки, в позапрошлом году от грозы сгорел, нету там никакого моста… Стоит при дороге хата казака нашего Петра Кошкина, сам он еще в холерный год помер, а сыны, толсты лбы, казакуют… Будет вам колодец при дороге…
— Вижу, бабуха, ты врать здорова, — перебил Галаган. — Садись с нами, будешь дорогу показывать.
— Помилосердствуй, касатик. Мати пречистая, зять на пашне дожидается.
— Брось сопеть. — Он сгреб старуху в охапку и подал ее Максиму. — Держи!
Машина, прыгая по ухабам, помчалась. Моряк подкачивал, развивая скорость. Ветер плющил ноздрю, шумел в ушах. По сторонам, подобна играющей реке, стлалась степь. Пыль буйствовала за ними, как дым пожара.
Далеко впереди оба увидали чумацкий обоз и не успели еще ничего сообразить, как испуганные, взвившиеся на дыбы лошади промелькнули рядом и скрылись в крутящейся пыли.
За бугром блеснул церковный крест.
— Станица…
Хаты улица куры и утки — в стороны.
Максим крепко держался за борта. Старуха сползла с сиденья на дно кузова и беспрестанно крестилась. Так, на удивленье жителям, прокатили они через станицу.
Машина стлалась, как птица в стремительном лете.
— Стой, дура-голова, — взмолился сомлевший от страха Максим. — Лучше пешком пойдем!
— Ты не беспокойся.
Дорога вильнула…
Машина, мотнувшись, чиркнула лакированным крылом о столб и покатилась мимо дороги прямо по степи. Моряк к рулю — руль отказал.
— Останови, пожалуйста.
— Черт ее остановит, не кобыла! — Выказывая полную невозмутимость духа, Галаган выпустил руль, закурил и повернулся лицом к Максиму. — Горючее выкачается, сама встанет.
Машину валяло с боку на бок, из-под колес выметывались комья черствой земли.
Пересекли распаханное поле. На меже, упустив лошадей, стоял босой старик. От удивления он не в силах был поднять руки, чтоб перекреститься.
С большого разгона, ухнув, в широком веере брызг перелетели мелкую речушку.
Донесся разорванный собачий лай. Впереди качнулся курган, за курганом шарахнулась потревоженная отара, и навстречу, вырастая в угрозу, начала быстро надвигаться новая станица.
Машина, сбочившись, промызнула по косогору.
Невдалеке, раскинув сухие руки, проплыли кладбищенские кресты.
Под напором силы прущей рушились жердяные изгороди. Плетень был повален с сухим треском.
В передних шинах спустили камеры.
Автомобиль, оставляя рубчатый след на глубоких грядах огорода, замедлил ходи уткнулся мордой в глиняную стену хаты. От резкого толчка из навесной рамы вылетело зеркальное стекло, с Васьки слетела фуражка.
Выпрыгнули оба враз.
Нахлыстанные ветром лица их были черны, а глаза полны дикого блеска.
— Номер! — скрипуче засмеялся матрос.
Из двора в огород заглянула девчонка и, взвизгнув, пропала. Потом появился нечесаный мужик с винтовкой в руках. Увидав автомобиль, он стал в оцепенении.
— Здравствуй, дядя, — миролюбиво сказал Васька.
— Вы, товарищи, или как вас… чего тута?
— Извиняюсь, — сказал Васька и пошел было к хозяину.
— Я тебе, туды-т твою, пальну вот в бритый лоб, сразу всю дурь выбью. — Он принял наизготовку и передернул затвор.
— Не смей, — крикнул Максим и вытянул перед собой руки, точно защищаясь. — Мы не с худом…
— Пошто хату тревожите?
— Извиняюсь, — повторил матрос тоном, полным сожаления. — Я сам своей голове не рад. Приключился с нами полный оборот хаоса. Ты и сам виноват: зачем хату близко к дороге поставил? За нас, между прочим, ты можешь жестоко ответить. Завтра придут полчане и поставят тебя к стенке, а шкурой твоей, ежели догадаются, обтянут барабан.
Максим, видя, что перебранка грозит им бедою, отодвинул речистого друга и, стараясь придать словам мягкость, обратился к хозяину:
— Почтенный, какое вашей станице название будет?
— А вы сами откуда? — попятился тот.
— Мы из города Кокуя, — сказал матрос и разразился похабной приговоркой, такой кудреватой да складной, что по угрюмой роже мужика скользнуло подобие усмешки. Только сейчас он заметил, что гости безоружны, и опустил винтовку.
— Какая у вас, позвольте, в станице власть будет, кадетская или большевицкая?
— Мы сами по себе.
— А все-таки?
— Я из-под Эрзерума недавно вернулся и порядков здешних знать не знаю.
— Какой части?
Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка.
— Сто тридцать второго Стрелкового? — обрадовался Максим. — Дак, боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай бог памяти… Серомаха знавал.
Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую — жесткую и корявую, как скребница, — протянул сперва Максиму, потом Ваське:
— Честь имею… Лука Варенюк.
Тем временем на огород со всего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними — лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами.
Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал:
— Купи.
— Кого?
— Автомобиль.
— Шутишь?
— Никак нет.
— На што он мне?
— На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь.
— Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! — усмехнулся Варенюк и почесал поясницу.
— А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. — Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. — Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть — и пошла поехала.
На моряка во все глаза, не мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами.
Дыркач подогом поколотил по шине и сказал:
— Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина…
— Картина первый сорт, — подтвердил матрос.
— А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали?
— Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива?
Из-под сиденья раком выползла и, озираясь, поднялась старуха.
Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину.
— Господи Исусе, — закрестилась старуха. — Где я?
— Купи, — рассмеялся Васька, — со всем и со старухой. Задешево отдам!
— Ратуйте, православные! — завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. — Продает, как кобылу!
— Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь.
— Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской?
Толпа развеселилась:
— Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка?
— До Деревянковской, — усмехнулся в бороду Дыркач, — до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется.
— Батюшки, царица небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался.
— Не кричи, — строго сказал Васька, — куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку.
— Кобель полосатый, — наступала она, распустив когти. — Зенки твои бесстыжие выдеру.
Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок:
— Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой.
Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой…
Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил гостей в хату.
— Сколько хотите взять? — спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора.
— А сколько тебе, односум, не жалко? — в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку.
— Нет, — шагнул хозяин через порог, — вы скажите свою цену.
Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлеснулись спорить. Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, — ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться.
Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок.
Ударили по рукам.
Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней.
В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-«молния», на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось.
Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой — сковороду:
— Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет.
Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку — аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху — матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев…
— Баста! Спать, старухи.
Пьяненькие вдовушки набросили на головы ковровые полушалки…
— Куда? — спросил матрос, сыто рыгнув.
— Спасибо за компанию, пора и честь знать.
— Ах, оставьте. Ети песни соловьиные слыхал я однажды в тихую зимнюю ночь.
— Нет, уж мы, пожалуй, лучше пойдем, — сказала одна, оглядывая себя через плечо в зеркало.
— Пойдем, Груняшка, — как эхо отозвалась другая. — Все мужчины подлецы.
— Птички, — нежно глядя на них, сказал Васька. — Серый волк вас там сгребет, и достанутся мне одни косточки, хрящики…
Он привернул в лампе свет, втолкнул за перегородку в комнатушку сперва одну, потом другую, вошел за ними сам и, прихлопнув жиденькую дверку, защелкнул крючок.
…Солнце через окно так нагрело Максиму голову, что ему начал сниться какой-то путаный дурной сон. Бежал будто он по горячей земле, под ногами с жарким треском лопались раскаленные камни. Он поднялся на лавке и, стряхнув сонную одурь, стал прислушиваться… Далеко и близко на разные голоса пересмеивались петухи, заливисто лаяли собаки, над неприбранным столом жужжали мухи. Полон смутной тревоги, он накинул шинель и вышел во двор.
В вышине разорвалась шрапнель. Бродившие по двору куры, распластав крылья, кинулись под сени. На улице послышался многий топот. Невдалеке кто-то закричал благим матом. Железным боем заклекотал пулемет.
Максим выглянул за ворота.
По улице, точно бурей гонимые, бежали, скакали люди в одном нижнем белье. У иного в руках была винтовка, у иного — седло, за иным волочилась шинель, надетая в один рукав.
Страх сорвал Максима с места.
Он ударился вдоль плетней с такой резвостью, что вскоре начал обгонять других.
Два офицера выкатили из-за угла каменного дома пулемет и, припав за щиток, начали засыпать бегущих смертью.
Улицу вмиг будто выдуло.
На дороге остались лишь подстреленные.
Максим плечом высадил калитку… Пометавшись по пустынному двору, нырнул в конюшню и зарылся под сено, в колоду.
Скоро послышались резкие, ровно лающие голоса и звяканье шпор.
Максим чихнул от попавшей в ноздрю сенины; его выволокли из конюшни.
Сизым острым огнем переблеснули штыки.
— Я не здешний! — крикнул Максим, хватаясь за штыки.
Прапорщик Сагайдаров саданул его прикладом в грудь и сказал:
— Сволочь, я тебе покажу…
Максим упал. Это и спасло его — колоть лежачего было и неудобно и неприятно.
Пленных набрали большую партию и повели расстреливать.
По улице в исключительно беспомощных, присущих только мертвым, позах валялись убитые. Раненые расползались под заборы.
В станицу вступал обоз.
На рессорной бричке, вольно распахнув светло-серую шинель, сидел, ссутулившись, седой полковник, пепельное лицо которого показалось Максиму знакомым… Еще не припомнив, где его мог видеть, он разорвал кольцо конвоя и кинулся к старику.
— Ваше… заступитесь!
Неожиданность испугала полковника. Он откинулся на сиденье и крякнул, как селезень:
— Ак?
— Ваше высоко…
Кучер остановил.
— Что такое? — старик запрокинул голову и оглядел солдата. — Откуда ты меня, это самое, знаешь?
— Так точно, признаю, ваше высоко…
— Кто такой?
— К Тифлису в одном поезде и в одном вагоне ехали… Я еще вашему высокоблагородию чулки шерстяные подарил.
Старик опустил голову и задумался.
Максим стоял, вцепившись в передок брички. Штык справа и штык слева касались его ребер.
Полковник так долго думал, что Сагайдаров осмелился и нетерпеливо кашлянул:
— Прикажете вести?
— Ак?.. Вспомнил, вспомнил каналью… Старший по конвою! Оставьте солдата мне, я его, это самое, лично допрошу. Захвачен с оружием? Нет? Отлично.
Кучер хлестнул по лошадям. Максим, держась одной рукой за крыло брички, побежал рядом.
Остановились перед зданием школы.
Максим с большой расторопностью принялся распрягать лошадей, причем каждую из них награждал такими ласковыми именами, которые не часто доводилось слышать от него и жене Марфе. Потом он поставил лошадей под навес, навалил им сена, перетаскал с возов в дом чемоданы и, покончив все дела, явился к полковнику, который сидел в классной комнате за партой и разбирал бумаги.
— Большевик, сукин сын? С нами, это самое, воюешь?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, я не здешний.
— Как же сюда попал? Большевик, каналья?
— Никак нет, ваше-ство, корову приехал покупать.
Полковник наклонил голову так низко, что нос его почти касался исписанных лиловыми чернилами ведомостей. Он вздохнул, пожевал серыми и тонкими, как бечева, губами:
— Помню твою услугу, помню… Солдатики, суконные рыла, насолили мне тогда крепко… Пожалуй, они меня и укокошили бы? А?
— Так точно, ваше высокоблагородие, разбалованный народ.
— Как пить дать, укокошили бы, мерзавцы. — Он смахнул слезинку и строго взглянул солдату в глаза. — Ты, братец, желаешь, это самое, послужить родине?
— Рад стараться, ваше-ство, службу люблю.
— Отлично. С сегодняшнего дня зачисляю тебя на довольствие и прикомандировываю ездовым в обоз второго разряда. Разыщи на дворе подхорунжего Трофимова и, с моего разрешения, попроси у него шинель с погонами и ефрейторские нашивки.
— Слушаю, ваше…
— Да, это самое, раздобудь-ка мне кислого молока… Здесь покушать и с собой в дорогу возьмем.
— Рад стараться, ваше высокоблагородие, доставлю!
Старик дал ему на молоко керенку и отпустил, оставшись весьма довольным молодцеватой выправкой старого солдата.
Максим нашел во дворе подхорунжего, наскоро переоделся и со всех ног бросился по улице, держа направление к знакомой хате.
В воротах его встретила плачущая хозяйка и ахнула:
— Батюшки, в погонах?
— У нас это просто, — весело отозвался он и покосился на окна. — Я тут знакомого генерала встретил. А к вам заехал кто-нибудь?
— Бог миловал.
Максим смело вошел во двор.
Варенюк под сараем забрасывал автомобиль соломой. Увидав гостя, он бросил вилы и подошел:
— Беда… Не дай бог… Комиссар, скажут, спалят.
— Ты бы заступился, милостивец, — зашептала баба. — Куда ее девать, под подол не спрячешь…
— Будьте спокойны, — ответил Максим. — Скоро выступаем. Где мой товарищ?
— Забери ты его, матерщинника, Христа ради. — Баба вошла в хату и остановилась перед печью. — Найдут его кадеты и нас на дым пустят.
— Где он? — спросил Максим, в недоумении оглядывая пустую хату.
— В трубу, сердешный, забился.
— Куда?
— Вона куда, — показала хозяйка.
Максим, изогнувшись, заглянул под чело печки, но ничего не увидел.
— Вася, — зашипел он. — Где ты, друг?
— Братишка… (Матюк.) Отогнали белокопытых? (Матюк.) — глухо, как из могилы, отозвался Васька, ив густом потоке сажи на шесток опустились его босые ноги.
— Лезь назад, — сказал Максим. — Я в плен попался и бегаю вот, ищу кислого молока, но ты, Вася, во мне не сомневайся.
— Какого молока? (Матюк.)
— Лезь выше, Христом-богом прошу, лезь выше. Скоро выступаем. До свиданья… — Он потряс друга за пятку и выбежал из хаты.
Строевые части, передохнув и закусив, уходили за станицу, в просторы степей. В полдень выступил обоз. Максим сидел на возу на горячих хлебах, во всю глотку орал на лошадей и нещадно нахлестывал их кнутом.
Через два дня, улучив удобный момент, он перебежал к красным, угнав пару коней и повозку с патронами.
Солнце покатилось за полдень.
Партизаны загалдели:
— Делегаты называются… Выглохтят все сами.
— Известно, темный народ.
— Товарищи, а не пахнет ли тут изменой? Может, их там перебили давно, а мы тут ворожим?
К возу Рогачева подходили все новые и новые партии партизан, требуя отправки.
Трубач проиграл сбор.
Отряд построился и, выставив охранение, в полном боевом порядке двинулся на станицу.
В станице перед казенкой гудела тысячная толпа. В помещении перепившиеся делегаты горланили песни и плясали гопака. Из распахнутых на улицу окон производилась дешевая распродажа водки. Партизаны всю дорогу уговаривались бить своих выборных, но, дорвавшись до цели, забыли уговор и, сшибая друг друга, кинулись к ящикам.
Гульнули на славу.
Горе подружило Максима с Васькой Галаганом.
Проснулся Максим первым, — его испугала тишина, — схватился за пояс: кобуры с наганом не было. Он огляделся… Просторная горница, в окнах зелень и солнце, на столе острыми огнями искрился пустой графин. Рядом, локоть в локоть, спал матрос.
— Э, слышь-ка, — принялся он его расталкивать, — слышь-ка, морячок!
— А! — открыл тот затекшие мутные глаза и сел. — Ты чего?
— Где мы?
— Где ж нам быть, как не у попа?
— У меня наган сперли.
— А? Наган? — Матрос цоп: кольта не было. — О, курвы, срезали!
Дверь скрипнула. В горницу заглянул поп.
— Самоварчик прикажете?
— Где наши? — грозно спросил моряк, спрыгнув с постели и став в боевую позу.
— Ушли.
— Почему не доложил, лярва?
— Будил, не добудился.
— Давно выступили?
— На заре.
— Куда затырил наши самопалы?
— Не ведаю.
— Врешь, лохмач! Вынь да выложь. — Васька уцепил его за бороду. — А также где мой карабин?
— Не ведаю, — еще смиреннее ответил поп, стараясь высвободить бороду. — Вы вчера пришли ко мне пеши и безоружны, из карманов одни бутылки торчали.
— Это хуторские хапнули, больше некому, — сказал Максим. — Они тут свой партизанский отряд собирают, а оружия нехваток… Беда, с голыми руками пропадем ни за понюх табаку.
Васька выдернул из-за голенища бомбу.
— Есть одна.
— Мало.
— Мало? — Матрос свистнул. — Да я тебе с этой самой штукой любой кубанский город завоюю. Лошади есть? — повернулся он к попу. — За лошадей мы заплатим.
— И рад бы услужить, да нету. Жена с работником на хутор за рассадой уехала.
Босая девка внесла кипящий самовар.
— Долой! — приказал матрос. — Некогда чайничать. Прощай, батя, молись угодникам за доброту нашу.
Безоружные партизаны прошли из конца в конец всю улицу в поисках подводы, но подводы им никто не дал. Изрыгая складную, как псалмы, ругань, они покурили за околицей, переобулись и бодро зашагали по пыльной дороге.
Под солнцем курилась степь, свистали суслики, дремали курганы, омываемые полынными ветрами.
— Переложил, — поморщился моряк, — брюхо крутит и крутит.
— С перепою, — знающе сказал Максим. — На кружку кипятку намешай горсть золы и выпей, первое средство.
— Надо попробовать, а то несет меня, как волка. Вскакиваю ночью, сортир не знаю где, забегаю в чулан, вижу, на гвозде поповы праздничные сапоги висят… Ну, в один я напорол с верхом, а в другой не хватило.
Оба заржали так, что пахавший за версту мужик остановил лошадь и перекрестился.
Подошли, поздоровались.
— Будь добрым человеком, дай воды.
— Угорели? Пойдемте на стан, угощу.
На стану, спрятавшись от жары под телегу, пуская сладкую слюну, спала дряхлая репьястая собака.
— Што за люди будете и далече ль путь держите? — спросил мужик, оглядывая гостей.
— От полка отстали, — сказал Максим. — Не видал, не проезжали?
— Какой, дозвольте узнать, партии будете? По разговору, похоже, свои, кубанцы?
— Мы свои в доску, — ответил матрос. — У меня отец кубанец, дед кубанец, и сам я тут в окрестностях безвыездно сорок лет живу.
— Та-ак… Полка не видал, а банда у нас гуляет.
— Где?
— Вон, хуторок. Вторую неделю стоят.
— Чья банда?
— Шут их разберет. Какие-то полтавские… И с белыми дерутся и красным спуску не дают.
Васька, скроив престрашную рожу, пропел с пригнуской:
Ох ты, яблочко
Ананасное,
К ногтю белого,
К ногтю красного…
Так, что ли? — спросил он
— Во, во! — обрадованно просветлел мужик. — В станице потребиловку расчудесили… Сахар, мыло, свечи, керосин — все народу даром роздали, себе только топоры и хомуты забрали. Хорошая банда, народ ублаготворяет.
Распрощались с мужиком и по распаханному полю напрямик поперли к маячившим вдали тополям. За разговорами и не заметили, как вышли к полотну железной дороги. Совсем рядом, около будки, увидали лакированный с желто-голубым флажком автомобиль.
— Стоп! — зашипел матрос. — Ложись… Штаб ихний или разведка.
Залегли и после короткого совещания, прикрываясь насыпью, поползли вперед.
В Максиме кровь стыла, ноги путались, в груди билось большое — в пуд! — сердце.
— Вася.
— Чшш…
— Вася, погибель наша.
— Отдала родная? — обернул матрос перекошенное злобой лицо. — Замри.
Подлезли ближе.
Васька осмотрел бомбу, вскочил и, подбежав к будке, метнул бомбу в окошко.
Взрыв треск пламя из окна клубами повалил густой дым.
Матрос кинулся к радиатору.
Застучал мотор.
— Вались! — крикнул он Максиму, сам вскочил за руль. Машина рванула, понеслась в горячем вихре, в кипящей пыли.
Максим от страху и удивления долго не мог ничего выговорить, потом нахлобучил шапку, откинулся на мягком сиденье и захохотал.
— Почихают… Друг, угостил. Почихают!
Галаган, припав к рулю, зорко смотрел на летящую встречь бешеную дорогу. Автомобиль шел ходко, виляя со стороны на сторону.
— Разобьемся?
— Никогда сроду.
— Чего она вихляется? Приструнь ты ее.
— Машина с капризами… Гоночная, фиат.
— Жми.
— Торопимся, как черти на свадьбу. Почихают, говоришь?
— Шарахнул, до горячего, поди, достало.
Догнали старуху. Она сбежала с дороги и нырнула было в канаву. Матрос затормозил, лихо остановил своего трепещущего катуна.
— Бабка, сюда.
Старуха подошла, кланяясь.
— Куда, бабуня, божий цветочек, топаешь?
— Молочка зятю на пашню несу.
— Молоко? — спросил Максим. — Давай.
Он отпил, сколько хотел, матрос докончил и, прищурив лукавый глаз, с напускной строгостью спросил старуху:
— Сколько тебе?
— Да ничего, сынок, кушай на здоровье.
— Ну, на горшок.
Начали расспрашивать ее про дорогу. Она, заплетаясь с перепугу, принялась растолковывать:
— Дорожка ваша, родимые, прямым-прямешенька. Будет вам мост, а за мостом Левченков юрт, то бишь не юрт, а греческа плантация… Мост, сыночки, в позапрошлом году от грозы сгорел, нету там никакого моста… Стоит при дороге хата казака нашего Петра Кошкина, сам он еще в холерный год помер, а сыны, толсты лбы, казакуют… Будет вам колодец при дороге…
— Вижу, бабуха, ты врать здорова, — перебил Галаган. — Садись с нами, будешь дорогу показывать.
— Помилосердствуй, касатик. Мати пречистая, зять на пашне дожидается.
— Брось сопеть. — Он сгреб старуху в охапку и подал ее Максиму. — Держи!
Машина, прыгая по ухабам, помчалась. Моряк подкачивал, развивая скорость. Ветер плющил ноздрю, шумел в ушах. По сторонам, подобна играющей реке, стлалась степь. Пыль буйствовала за ними, как дым пожара.
Далеко впереди оба увидали чумацкий обоз и не успели еще ничего сообразить, как испуганные, взвившиеся на дыбы лошади промелькнули рядом и скрылись в крутящейся пыли.
За бугром блеснул церковный крест.
— Станица…
Хаты улица куры и утки — в стороны.
Максим крепко держался за борта. Старуха сползла с сиденья на дно кузова и беспрестанно крестилась. Так, на удивленье жителям, прокатили они через станицу.
Машина стлалась, как птица в стремительном лете.
— Стой, дура-голова, — взмолился сомлевший от страха Максим. — Лучше пешком пойдем!
— Ты не беспокойся.
Дорога вильнула…
Машина, мотнувшись, чиркнула лакированным крылом о столб и покатилась мимо дороги прямо по степи. Моряк к рулю — руль отказал.
— Останови, пожалуйста.
— Черт ее остановит, не кобыла! — Выказывая полную невозмутимость духа, Галаган выпустил руль, закурил и повернулся лицом к Максиму. — Горючее выкачается, сама встанет.
Машину валяло с боку на бок, из-под колес выметывались комья черствой земли.
Пересекли распаханное поле. На меже, упустив лошадей, стоял босой старик. От удивления он не в силах был поднять руки, чтоб перекреститься.
С большого разгона, ухнув, в широком веере брызг перелетели мелкую речушку.
Донесся разорванный собачий лай. Впереди качнулся курган, за курганом шарахнулась потревоженная отара, и навстречу, вырастая в угрозу, начала быстро надвигаться новая станица.
Машина, сбочившись, промызнула по косогору.
Невдалеке, раскинув сухие руки, проплыли кладбищенские кресты.
Под напором силы прущей рушились жердяные изгороди. Плетень был повален с сухим треском.
В передних шинах спустили камеры.
Автомобиль, оставляя рубчатый след на глубоких грядах огорода, замедлил ходи уткнулся мордой в глиняную стену хаты. От резкого толчка из навесной рамы вылетело зеркальное стекло, с Васьки слетела фуражка.
Выпрыгнули оба враз.
Нахлыстанные ветром лица их были черны, а глаза полны дикого блеска.
— Номер! — скрипуче засмеялся матрос.
Из двора в огород заглянула девчонка и, взвизгнув, пропала. Потом появился нечесаный мужик с винтовкой в руках. Увидав автомобиль, он стал в оцепенении.
— Здравствуй, дядя, — миролюбиво сказал Васька.
— Вы, товарищи, или как вас… чего тута?
— Извиняюсь, — сказал Васька и пошел было к хозяину.
— Я тебе, туды-т твою, пальну вот в бритый лоб, сразу всю дурь выбью. — Он принял наизготовку и передернул затвор.
— Не смей, — крикнул Максим и вытянул перед собой руки, точно защищаясь. — Мы не с худом…
— Пошто хату тревожите?
— Извиняюсь, — повторил матрос тоном, полным сожаления. — Я сам своей голове не рад. Приключился с нами полный оборот хаоса. Ты и сам виноват: зачем хату близко к дороге поставил? За нас, между прочим, ты можешь жестоко ответить. Завтра придут полчане и поставят тебя к стенке, а шкурой твоей, ежели догадаются, обтянут барабан.
Максим, видя, что перебранка грозит им бедою, отодвинул речистого друга и, стараясь придать словам мягкость, обратился к хозяину:
— Почтенный, какое вашей станице название будет?
— А вы сами откуда? — попятился тот.
— Мы из города Кокуя, — сказал матрос и разразился похабной приговоркой, такой кудреватой да складной, что по угрюмой роже мужика скользнуло подобие усмешки. Только сейчас он заметил, что гости безоружны, и опустил винтовку.
— Какая у вас, позвольте, в станице власть будет, кадетская или большевицкая?
— Мы сами по себе.
— А все-таки?
— Я из-под Эрзерума недавно вернулся и порядков здешних знать не знаю.
— Какой части?
Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка.
— Сто тридцать второго Стрелкового? — обрадовался Максим. — Дак, боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай бог памяти… Серомаха знавал.
Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую — жесткую и корявую, как скребница, — протянул сперва Максиму, потом Ваське:
— Честь имею… Лука Варенюк.
Тем временем на огород со всего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними — лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами.
Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал:
— Купи.
— Кого?
— Автомобиль.
— Шутишь?
— Никак нет.
— На што он мне?
— На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь.
— Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! — усмехнулся Варенюк и почесал поясницу.
— А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. — Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. — Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть — и пошла поехала.
На моряка во все глаза, не мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами.
Дыркач подогом поколотил по шине и сказал:
— Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина…
— Картина первый сорт, — подтвердил матрос.
— А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали?
— Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива?
Из-под сиденья раком выползла и, озираясь, поднялась старуха.
Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину.
— Господи Исусе, — закрестилась старуха. — Где я?
— Купи, — рассмеялся Васька, — со всем и со старухой. Задешево отдам!
— Ратуйте, православные! — завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. — Продает, как кобылу!
— Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь.
— Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской?
Толпа развеселилась:
— Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка?
— До Деревянковской, — усмехнулся в бороду Дыркач, — до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется.
— Батюшки, царица небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался.
— Не кричи, — строго сказал Васька, — куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку.
— Кобель полосатый, — наступала она, распустив когти. — Зенки твои бесстыжие выдеру.
Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок:
— Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой.
Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой…
Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил гостей в хату.
— Сколько хотите взять? — спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора.
— А сколько тебе, односум, не жалко? — в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку.
— Нет, — шагнул хозяин через порог, — вы скажите свою цену.
Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлеснулись спорить. Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, — ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться.
Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок.
Ударили по рукам.
Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней.
В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-«молния», на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось.
Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой — сковороду:
— Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет.
Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку — аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху — матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев…
— Баста! Спать, старухи.
Пьяненькие вдовушки набросили на головы ковровые полушалки…
— Куда? — спросил матрос, сыто рыгнув.
— Спасибо за компанию, пора и честь знать.
— Ах, оставьте. Ети песни соловьиные слыхал я однажды в тихую зимнюю ночь.
— Нет, уж мы, пожалуй, лучше пойдем, — сказала одна, оглядывая себя через плечо в зеркало.
— Пойдем, Груняшка, — как эхо отозвалась другая. — Все мужчины подлецы.
— Птички, — нежно глядя на них, сказал Васька. — Серый волк вас там сгребет, и достанутся мне одни косточки, хрящики…
Он привернул в лампе свет, втолкнул за перегородку в комнатушку сперва одну, потом другую, вошел за ними сам и, прихлопнув жиденькую дверку, защелкнул крючок.
…Солнце через окно так нагрело Максиму голову, что ему начал сниться какой-то путаный дурной сон. Бежал будто он по горячей земле, под ногами с жарким треском лопались раскаленные камни. Он поднялся на лавке и, стряхнув сонную одурь, стал прислушиваться… Далеко и близко на разные голоса пересмеивались петухи, заливисто лаяли собаки, над неприбранным столом жужжали мухи. Полон смутной тревоги, он накинул шинель и вышел во двор.
В вышине разорвалась шрапнель. Бродившие по двору куры, распластав крылья, кинулись под сени. На улице послышался многий топот. Невдалеке кто-то закричал благим матом. Железным боем заклекотал пулемет.
Максим выглянул за ворота.
По улице, точно бурей гонимые, бежали, скакали люди в одном нижнем белье. У иного в руках была винтовка, у иного — седло, за иным волочилась шинель, надетая в один рукав.
Страх сорвал Максима с места.
Он ударился вдоль плетней с такой резвостью, что вскоре начал обгонять других.
Два офицера выкатили из-за угла каменного дома пулемет и, припав за щиток, начали засыпать бегущих смертью.
Улицу вмиг будто выдуло.
На дороге остались лишь подстреленные.
Максим плечом высадил калитку… Пометавшись по пустынному двору, нырнул в конюшню и зарылся под сено, в колоду.
Скоро послышались резкие, ровно лающие голоса и звяканье шпор.
Максим чихнул от попавшей в ноздрю сенины; его выволокли из конюшни.
Сизым острым огнем переблеснули штыки.
— Я не здешний! — крикнул Максим, хватаясь за штыки.
Прапорщик Сагайдаров саданул его прикладом в грудь и сказал:
— Сволочь, я тебе покажу…
Максим упал. Это и спасло его — колоть лежачего было и неудобно и неприятно.
Пленных набрали большую партию и повели расстреливать.
По улице в исключительно беспомощных, присущих только мертвым, позах валялись убитые. Раненые расползались под заборы.
В станицу вступал обоз.
На рессорной бричке, вольно распахнув светло-серую шинель, сидел, ссутулившись, седой полковник, пепельное лицо которого показалось Максиму знакомым… Еще не припомнив, где его мог видеть, он разорвал кольцо конвоя и кинулся к старику.
— Ваше… заступитесь!
Неожиданность испугала полковника. Он откинулся на сиденье и крякнул, как селезень:
— Ак?
— Ваше высоко…
Кучер остановил.
— Что такое? — старик запрокинул голову и оглядел солдата. — Откуда ты меня, это самое, знаешь?
— Так точно, признаю, ваше высоко…
— Кто такой?
— К Тифлису в одном поезде и в одном вагоне ехали… Я еще вашему высокоблагородию чулки шерстяные подарил.
Старик опустил голову и задумался.
Максим стоял, вцепившись в передок брички. Штык справа и штык слева касались его ребер.
Полковник так долго думал, что Сагайдаров осмелился и нетерпеливо кашлянул:
— Прикажете вести?
— Ак?.. Вспомнил, вспомнил каналью… Старший по конвою! Оставьте солдата мне, я его, это самое, лично допрошу. Захвачен с оружием? Нет? Отлично.
Кучер хлестнул по лошадям. Максим, держась одной рукой за крыло брички, побежал рядом.
Остановились перед зданием школы.
Максим с большой расторопностью принялся распрягать лошадей, причем каждую из них награждал такими ласковыми именами, которые не часто доводилось слышать от него и жене Марфе. Потом он поставил лошадей под навес, навалил им сена, перетаскал с возов в дом чемоданы и, покончив все дела, явился к полковнику, который сидел в классной комнате за партой и разбирал бумаги.
— Большевик, сукин сын? С нами, это самое, воюешь?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, я не здешний.
— Как же сюда попал? Большевик, каналья?
— Никак нет, ваше-ство, корову приехал покупать.
Полковник наклонил голову так низко, что нос его почти касался исписанных лиловыми чернилами ведомостей. Он вздохнул, пожевал серыми и тонкими, как бечева, губами:
— Помню твою услугу, помню… Солдатики, суконные рыла, насолили мне тогда крепко… Пожалуй, они меня и укокошили бы? А?
— Так точно, ваше высокоблагородие, разбалованный народ.
— Как пить дать, укокошили бы, мерзавцы. — Он смахнул слезинку и строго взглянул солдату в глаза. — Ты, братец, желаешь, это самое, послужить родине?
— Рад стараться, ваше-ство, службу люблю.
— Отлично. С сегодняшнего дня зачисляю тебя на довольствие и прикомандировываю ездовым в обоз второго разряда. Разыщи на дворе подхорунжего Трофимова и, с моего разрешения, попроси у него шинель с погонами и ефрейторские нашивки.
— Слушаю, ваше…
— Да, это самое, раздобудь-ка мне кислого молока… Здесь покушать и с собой в дорогу возьмем.
— Рад стараться, ваше высокоблагородие, доставлю!
Старик дал ему на молоко керенку и отпустил, оставшись весьма довольным молодцеватой выправкой старого солдата.
Максим нашел во дворе подхорунжего, наскоро переоделся и со всех ног бросился по улице, держа направление к знакомой хате.
В воротах его встретила плачущая хозяйка и ахнула:
— Батюшки, в погонах?
— У нас это просто, — весело отозвался он и покосился на окна. — Я тут знакомого генерала встретил. А к вам заехал кто-нибудь?
— Бог миловал.
Максим смело вошел во двор.
Варенюк под сараем забрасывал автомобиль соломой. Увидав гостя, он бросил вилы и подошел:
— Беда… Не дай бог… Комиссар, скажут, спалят.
— Ты бы заступился, милостивец, — зашептала баба. — Куда ее девать, под подол не спрячешь…
— Будьте спокойны, — ответил Максим. — Скоро выступаем. Где мой товарищ?
— Забери ты его, матерщинника, Христа ради. — Баба вошла в хату и остановилась перед печью. — Найдут его кадеты и нас на дым пустят.
— Где он? — спросил Максим, в недоумении оглядывая пустую хату.
— В трубу, сердешный, забился.
— Куда?
— Вона куда, — показала хозяйка.
Максим, изогнувшись, заглянул под чело печки, но ничего не увидел.
— Вася, — зашипел он. — Где ты, друг?
— Братишка… (Матюк.) Отогнали белокопытых? (Матюк.) — глухо, как из могилы, отозвался Васька, ив густом потоке сажи на шесток опустились его босые ноги.
— Лезь назад, — сказал Максим. — Я в плен попался и бегаю вот, ищу кислого молока, но ты, Вася, во мне не сомневайся.
— Какого молока? (Матюк.)
— Лезь выше, Христом-богом прошу, лезь выше. Скоро выступаем. До свиданья… — Он потряс друга за пятку и выбежал из хаты.
Строевые части, передохнув и закусив, уходили за станицу, в просторы степей. В полдень выступил обоз. Максим сидел на возу на горячих хлебах, во всю глотку орал на лошадей и нещадно нахлестывал их кнутом.
Через два дня, улучив удобный момент, он перебежал к красным, угнав пару коней и повозку с патронами.
З.Ы, хотя это конечно же гавно, это же не пастернак или бродский.
…Рядом же, вокруг загруженных пушками платформ, воровато шныряли кабардинцы в высоких папахах, с нагайками в руках. Они не без робости заглядывали в начищенные стволы орудий, неуверенно трогали орудийные затворы, лафеты, щитовые прикрытия.
— Русский, продавай.
— Купи.
— Сколько берешь?
— Сколько убежишь.
— Зачем твоя шутишь?
Кабардинцы, присев на корточки в круг, совещались, бормоча все разом и щелкая языками. Потом снова осматривали орудия и снова спрашивали:
— Солдат, бушка стреляет? Пороха есть?
— Готова, заряжена. Подставляй башку, попробую пальну разок…
— У меня башка один, башка жалко… Стреляй, пожалуйста, туда на гору.
— Эка, пес, смыслишь?
— Продавай бушка?
— Зачем она тебе?
— Надо, бульно нада бушка. Ингуш — собака, чечен — собака, адыге — собака, натухай — собака… Иё-ёй, много туда-сюда собака, воевать буду, продавай!
— Покупай.
— Пачем?
— Руб фунт.
— Га, зачем твоя смеялся…
Рядились до ночи… А ночью артиллеристы растаскивали по вагонам связанных барашков и огромные лепехи овечьего сыру; потом считали и, ругаясь, делили серебро царской чеканки. С платформы на руках, чтоб грому лишнего не было, кабардинцы скатывали орудия и подпрягали в них уносливых коней. Погромыхивая орудийными щитами, запряжки трогали, мчались в горы, зарывались в ночь и в ветер.
Гогький евгей? Да ты, сука, гусофоб???!!!
Если завтра всплывет тема про опель, я охренею )
ладно, я никому. Все мы не без греха.
З.Ы. дуринь, почитай, реально хорошо пишет ( писал) мужик.
http://knigosite.org/library/books/52092
Нейман дал, в моей теме про Артёма Весёлого.