История повторяется. Крымская война 1853 г. из-за дырки в крыше.

Однако Наполеон III, далеко не уверенный в прочности только что обретенного трона, готов был использовать любой случай, чтобы приумножить число сторонников — в данном случае среди французских клерикалов. Дело казалось простым и легким: угрожая Порте блокадой Дарданелл с моря, он сумел добиться ряда уступок в пользу католиков. Но это обратило на церковный конфликт и внимание Петербурга, где сочли его хорошим поводом поставить на место французского парвеню, нагло затесавшегося в благородное собрание монарших семей Европы. От султана в категорической форме потребовали вернуть статус-кво в Иерусалиме, подкрепив это требование стягиванием войск на южные границы Российской империи.

Попав меж двух огней, османы рассудили, что географически более близкая угроза — опаснее. Поэтому в конце концов Порта выполнила все требования России, пошла на все возможные компромиссы, и даже купол храма султан взялся отремонтировать за свой счет — только отстаньте с вашими христианскими догматами.

Но уступчивость Порты лишь раззадорила Николая I, и он потребовал «гарантий на будущее», что никогда больше такая ситуация не повторится. Под аккомпанемент продолжающегося сосредоточения войск в Крыму и Новороссии в феврале 1853 года Константинополь был направлен спецпосланник императора князь Меньшиков с задачей заставить османов подписать особую «гарантийную конвенцию». А чтобы быстрее подписывали, князь должен был угрожать признанием Россией независимости Дунайских княжеств, находившихся в вассальной зависимости от султана, но давно давно мечтавших о самоопределении

Главной задачей миссии Меньшикова, согласно инструкции Нессельроде, было «нанесение французскому правительству нравственного поражения». Проблема заключалась в том, что Наполеон III не мог себе позволить такого поражения в самом начале царствования. Перед глазами был пример его предшественника короля Луи-Филиппа, после нескольких дипломатических неудач лишившегося в глазах французов сначала престижа, а в 1848 году — и трона. Он вынужден был ответить на повышение ставки: в марте французский флот отплыл из Тулона и вскоре встал на якорь у греческого побережья — на расстоянии суток хода до Турции.

Порта, проклиная тот день и час, когда в куполе иерусалимского храма образовалась та злосчастная дыра, пыталась задобрить Меньшикова. По его требованию был даже уволен неугодный Петербургу министр иностранных дел — случай доселе неслыханный. Но когда в Константинополе ознакомились с предложенным проектом конвенции, стало ясно, что дальше отступать некуда. «Порта стоит на коленях, божится, что войны не желает и даже боится; но все-таки не хочет, чтобы ее били в морду», — писал своему старинному другу генералу Ермолову наместник на Кавказе князь Воронцов. А османам и впрямь предложили подставить щеку под зубодробительный удар: Николай I требовал признать его гарантом религиозных прав всех православных Османской империи и возможность делать на этот счет запросы и представления Порте. Фактически речь шла о том, что 12 млн подданных султана попадали под двойную юрисдикцию, а Россия получала законное право вмешиваться во внутренние дела Османской империи. Это низводило ее до статуса полувассала России.

Новый министр иностранных дел Рифаат-паша заклинал: «Во имя Бога, будьте умеренны, не толкайте нас в объятия других». Но в Петербурге решено было преподать Наполеону предметный урок на тему «чем отличаются законные монархи от выскочек». «Государь не может допустить, чтобы его намерения подвергались сомнению и чтобы переговоры слишком затягивались, — отвечал Нессельроде. — Требуя заключения конвенции, император руководствовался соображениями высшего порядка, которых не в состоянии понять в Константинополе, а может быть, и в других местах».

Действительно, тут императора перестали понимать. Пока речь шла о церковном споре в Иерусалиме, Европа считала русско-французскую распрю борьбой мелких самолюбий двух крупных государственных деятелей, держась от нее в стороне. Но «конвенция Меньшикова» выводила ситуацию на совершенно иной уровень.

Между тем, в Петербурге пребывали в уверенности, что еще немного — и османов удастся дожать, а Франция, оставшись в одиночестве, не рискнет бросить России открытый вызов. Мелькнувшее было у Нессельроде прозрение насчет атаки черноморского побережья соединенным англо-французским флотом осталось секундной искрой, быстро погасшей в тени всеобщего убеждения, что настоящий союз Парижа и Лондона никак невозможен. За это говорила и инерция их уже двухвекового противостояния в Европе и колониях, и свежие дипломатические конфликты 1840-х в Средиземноморье, не говоря уже о наполеоновских войнах. «Достаточно восстановления во Франции наполеонидов и воспоминаний, с этим связанных, чтобы восстановить между нами и Англией некоторую общность интересов», — считал Нессельроде.

К тому же еще в январе 1853 года, сразу после коронации Наполеона III, император Николай предлагал британскому послу Джорджу Сеймуру донести до королевы Виктории идею разделить Османскую империю на двоих. Дунайские княжества плюс Сербия и Болгария по этому плану становились российскими протекторатами, а Великобритании получала Египет и Крит. Всё же по-честному! Сеймур, правда, предупредил его, что личного влияния королевы недостаточно, чтобы решить такой вопрос, а общественное мнение Англии будет против. Государь же отвечал, что «не верит в бессилие королевы».

Собственно, разговор носил скорее характер «разведки боем» и не предполагал немедленных решений. Но после предъявления ультиматума с требованием подписать «гарантийную конвенцию» в Лондоне сочли, что Николай I и впрямь торопится кромсать владения султана. А на это Англия согласиться никак не могла. Во-первых, к 1850-м Османская империя стала главным покупателем изделий британской промышленности в Европе, поскольку остальные страны, включая Россию, норовили защитить свои рынки протекционистскими тарифами. Во-вторых, получив зерновую житницу Дунайских княжеств, Россия в совокупности контролировала бы половину британского хлебного импорта и получала отличный рычаг давления на Лондон.

Геополитические планы российского императора этих экономических реалий, конечно, не учитывали. «Все это более мелко, чем политично», — писал российский посол в Лондоне барон Бруннов. Стороны не понимали друг друга. Дословно повторялась коллизия между королевой Елизаветой I и царем Иваном Грозным, писавшем ей: «Мы думали, что ты правительница своей земли и хочешь чести и выгоды своей стране. Ажно у тебя мимо тебя люди владеют и не токмо люди, но и мужики торговые и о наших государевых головах, и о честех, и о землях прибытка не ищут, а ищут своих торговых прибытков». Словом, «как есть пошлая девица». Николай I все никак не мог понять, что каковы бы ни были взгляды королевы Виктории и назначаемых ею на внутреннюю политику из числа родовитой аристократии премьер-министров, во внешней они против интересов своих «торговых мужиков» не попрут, потому что тут их интересы — это и есть интересы Британии.

В итоге произошла дипломатическая революция: Англия вступила в союз с Францией. А вскоре выяснилось, что и Пруссия с Австрией — эти, казалось бы, вернейшие союзники Петербурга — отнюдь не горят желанием таскать для него из огня балканские каштаны. Скорее наоборот, их пугало дальнейшее усиление России.

Николай же Павлович по-прежнему ориентировался на дипломатические прецеденты прошлого. С середины XVIII века Петербург, находясь на периферии англо-французского, франко-австрийского и австро-прусского конфликтов, всегда был желанным союзником для любой европейской коалиции. Но ведь теперь уже сама Россия претендовала на европейское первенство, теперь Николая I именовали в газетах «Наполеоном Севера» — и не Франция, а Россия осталась в изоляции. А Османская империя, вместо выдачи гарантий Петербургу, получила гарантии вооруженной поддержки от Англии и Франции на случай российской атаки. Меньшикову пришлось возвращаться из Константинополя не солоно хлебавши.

Человек прагматичный в этой ситуации зафиксировал бы убытки и вышел из игры — не получилось в этот раз, получится в другой. Но для Николая I это было психологически невозможно, как невозможно остановиться при первой неудаче в азартной игре, где до сих пор везло — а ведь до 1852 года Николаю Павловичу регулярно удавались такие головоломные комбинации, что сам Макиавелли почтительно снял бы шляпу. К тому же конфликт с Наполеоном III превратился для российского монарха в личное противостояние, и снести ответную пощечину от, как его назвал один из современников, «французского Гришки Отрепьева» было выше сил нашего «природного государя».

Оставалось и дальше повышать ставки. 14 июня, через три недели после отъезда Меньшикова из Константинополя, последовал высочайший манифест «О движении российских войск в Придунайские княжества»: «И теперь не намерены мы начинать войны; занятием Княжеств мы хотим иметь в руках наших такой залог, который бы во всяком случае ручался нам в восстановлении наших прав… Самопроизвольные действия Порты нарушали сии права и грозили наконец совершенным ниспровержением всего увековеченного порядка, столь Православию драгоценного».
Последняя фраза, как видим, преднамеренно искажает ситуацию — «увековеченный порядок» в Иерусалиме турками был восстановлен. Впрочем, в России на это не обратили внимание — пройденный этап, теперь всех интересовало, чем же ответят османы. Поскольку турецких войск в княжествах не было, их оккупация прошла без единого выстрела, но долго пребывать в неопределенном состоянии «ни мира, ни войны» Османская империя не могла. «Ибо оно им разорительно, — объяснял сам Николай I. — Ничтожность правительства делается все яснее даже для самих турок, и надо опасаться революции. Словом, если войны и не будет, предвижу я скорое падение Турции… даже без помощи нашего оружия». Тем более самоубийственной для Порты виделась из Петербурга открытая война — рассыплется при первом же столкновении.

Не так, однако, смотрели на дело в Константинополе. «Продолжительная и малоуспешная наша война на Кавказе внушала туркам умеренное почтение к русскому войску, — писал тогдашний эксперт по Ближнему Востоку Михаил Волков. — К тому же Омер-паша, который во всю Венгерскую войну нещадно хулил наших военачальников, называя их глупцами, уверял турок, что он не даст русским завоевать Оттоманской империи и не перепустит их через Дунай».
А теперь кроме уверений Омера (кстати, этнического серба) османы были уверены в вооруженной поддержке Англии и Франции и сочувствии остальной Европы: лучшей комбинации нечего было и ждать. И они решились принять вызов, открыв в октябре 1853 года боевые действия на Дунае. Война, которую назовут потом Крымской, началась.

«Необходимость для нас этой войны — не понимают», — писал о настроениях в Европе российский посол в Вене барон Мейендорф. Понимание пришло чуть позже. До 1853 года в Европе господствовало мнение, что в целом монархии миролюбивее демократий, что войну скорее развяжут министры, дрожащие перед возбужденным парламентом и бушующей уличной чернью, нежели государь, имеющий возможность в тиши своего кабинета тщательно взвесить с избранными советниками все «за» и «против». Но Николай Павлович блистательно опроверг этот тезис.

«Народ, как и монарх, может подчиниться воинственной страсти и потребовать от самых миролюбивых министров исполнения его насильственных требований. Но в общем интересы, страсти и слабости, влекущие к войне, скорее могут возникнуть в одном человеке, чем в собрании общественных деятелей, именуемом министерством, — писал Александр Кинглейк в своей истории Крымской кампании, вышедшей сразу после войны. — Правда, такой кабинет также может разделять чувства справедливого народного озлобления, но он нелегко подчинится чувству фанатизма, тщеславия, нетерпения или страха, так как если один из членов кабинета и будет обуреваем этими недостатками, то опасность может быть часто устранена общим совещанием».

Мнение небесспорное, в истории есть примеры, когда воинственное меньшинство министров увлекало за собой миролюбцев. А бывало и так, что ложно понятое миролюбие приводило к катастрофическим последствиям — вышедший недавно на Нетфликсе фильм «Мюнхен. На грани войны» прекрасная тому иллюстрация. Но с тех пор, как обвалившийся купол иерусалимского храма всего через несколько ходов обернулся горами трупов в Крыму, суждение Кинглейка все-таки чаще подтверждалось, чем опровергалось.