этюд из книги)

Партизанский отряд матроса Рогачева замирил восставших казаков Ейского отдела и возвращался ко дворам. Дотошные разведчики пронюхали, будто в недалекой станице в старой казенке хранятся запасы водки. Весть мигом облетела ночевавший в степи отряд. Самовольно собрался митинг. Рогачев, гарцуя на коне в гуще партизан, кричал: — Ребята, контрики подсовывают нам отраву! Долой белокопытых! Напьемся — быть нам перебитыми! Не напьемся — завтра будем дома! Кто за бутылку готов продать совесть и свою драгоценную жизнь? Долой прихлебателей царизма! Я, ваш выборный командир, приказываю не поддаваться на провокацию! Казенку надо сжечь, водку выпустить в речку![cut=Читать далее......] — Правильно, — подпрыгнул корноухий вихрастый мальчишка и завертелся на одной ноге. — Неправильно, — отозвался другой партизан, — чего же ее жечь, не керосин. — Спалить таку-сяку мать! — взвизгнул пулеметчик Титька. — Жалко, братцы. — Яд, — убежденно сказал подслеповатый старичишка Евсей. — Сорок лет пью и чувствую — яд. — Комиссары сами пьянствуют, а нас одерживают. Суки! — Верно. Ты, Рогач, на себя оглянись. Рогачев, происходивший из крестьян станицы Старощербиновской, действительно прославился по Тамани не только незаурядной храбростью, но и разгулом. — Братцы, — обрадовавшись догадке, заговорил рассудительный печник Нестеренко, — как мы с победой и как мы сознательные, то должны ее, эту треклятую зелью, разбавить водой, чтоб не так в голову ударяла, и с криком «ура» выпить всю до капли. — Совесть ваша, дядечка, серая, — с сожалением глядя на Нестереико, сказал вихрастый мальчишка. Приподнятый над кучкой хуторян рябоватый матрос Васька Галаган махнул бескозыркой: — Уважаемые, и чего такое вы раскудахтались? Дело яснее плеши. Забрать водку — раз, выдать по бутылке на рыло — два, остатки продать и разделить деньги поровну… Тут и всей нашей смуте крышка. Командиру удалось настоять лишь на том, чтобы не ходить в станицу всем табуном. Были поданы подводы. Выбранные от рот делегаты, возглавляемые каптенармусом, двинулись в поход. Спойлер В томительном ожидании прошел и час и два — посылы не возвращались. На выручку была послана конная разведка. Разведчики, божась страшными божбами, ускакали и тоже пропали. Солнце покатилось за полдень. Партизаны загалдели: — Делегаты называются… Выглохтят все сами. — Известно, темный народ. — Товарищи, а не пахнет ли тут изменой? Может, их там перебили давно, а мы тут ворожим? К возу Рогачева подходили все новые и новые партии партизан, требуя отправки. Трубач проиграл сбор. Отряд построился и, выставив охранение, в полном боевом порядке двинулся на станицу. В станице перед казенкой гудела тысячная толпа. В помещении перепившиеся делегаты горланили песни и плясали гопака. Из распахнутых на улицу окон производилась дешевая распродажа водки. Партизаны всю дорогу уговаривались бить своих выборных, но, дорвавшись до цели, забыли уговор и, сшибая друг друга, кинулись к ящикам. Гульнули на славу. Горе подружило Максима с Васькой Галаганом. Проснулся Максим первым, — его испугала тишина, — схватился за пояс: кобуры с наганом не было. Он огляделся… Просторная горница, в окнах зелень и солнце, на столе острыми огнями искрился пустой графин. Рядом, локоть в локоть, спал матрос. — Э, слышь-ка, — принялся он его расталкивать, — слышь-ка, морячок! — А! — открыл тот затекшие мутные глаза и сел. — Ты чего? — Где мы? — Где ж нам быть, как не у попа? — У меня наган сперли. — А? Наган? — Матрос цоп: кольта не было. — О, курвы, срезали! Дверь скрипнула. В горницу заглянул поп. — Самоварчик прикажете? — Где наши? — грозно спросил моряк, спрыгнув с постели и став в боевую позу. — Ушли. — Почему не доложил, лярва? — Будил, не добудился. — Давно выступили? — На заре. — Куда затырил наши самопалы? — Не ведаю. — Врешь, лохмач! Вынь да выложь. — Васька уцепил его за бороду. — А также где мой карабин? — Не ведаю, — еще смиреннее ответил поп, стараясь высвободить бороду. — Вы вчера пришли ко мне пеши и безоружны, из карманов одни бутылки торчали. — Это хуторские хапнули, больше некому, — сказал Максим. — Они тут свой партизанский отряд собирают, а оружия нехваток… Беда, с голыми руками пропадем ни за понюх табаку. Васька выдернул из-за голенища бомбу. — Есть одна. — Мало. — Мало? — Матрос свистнул. — Да я тебе с этой самой штукой любой кубанский город завоюю. Лошади есть? — повернулся он к попу. — За лошадей мы заплатим. — И рад бы услужить, да нету. Жена с работником на хутор за рассадой уехала. Босая девка внесла кипящий самовар. — Долой! — приказал матрос. — Некогда чайничать. Прощай, батя, молись угодникам за доброту нашу. Безоружные партизаны прошли из конца в конец всю улицу в поисках подводы, но подводы им никто не дал. Изрыгая складную, как псалмы, ругань, они покурили за околицей, переобулись и бодро зашагали по пыльной дороге. Под солнцем курилась степь, свистали суслики, дремали курганы, омываемые полынными ветрами. — Переложил, — поморщился моряк, — брюхо крутит и крутит. — С перепою, — знающе сказал Максим. — На кружку кипятку намешай горсть золы и выпей, первое средство. — Надо попробовать, а то несет меня, как волка. Вскакиваю ночью, сортир не знаю где, забегаю в чулан, вижу, на гвозде поповы праздничные сапоги висят… Ну, в один я напорол с верхом, а в другой не хватило. Оба заржали так, что пахавший за версту мужик остановил лошадь и перекрестился. Подошли, поздоровались. — Будь добрым человеком, дай воды. — Угорели? Пойдемте на стан, угощу. На стану, спрятавшись от жары под телегу, пуская сладкую слюну, спала дряхлая репьястая собака. — Што за люди будете и далече ль путь держите? — спросил мужик, оглядывая гостей. — От полка отстали, — сказал Максим. — Не видал, не проезжали? — Какой, дозвольте узнать, партии будете? По разговору, похоже, свои, кубанцы? — Мы свои в доску, — ответил матрос. — У меня отец кубанец, дед кубанец, и сам я тут в окрестностях безвыездно сорок лет живу. — Та-ак… Полка не видал, а банда у нас гуляет. — Где? — Вон, хуторок. Вторую неделю стоят. — Чья банда? — Шут их разберет. Какие-то полтавские… И с белыми дерутся и красным спуску не дают. Васька, скроив престрашную рожу, пропел с пригнуской: Ох ты, яблочко Ананасное, К ногтю белого, К ногтю красного… Так, что ли? — спросил он — Во, во! — обрадованно просветлел мужик. — В станице потребиловку расчудесили… Сахар, мыло, свечи, керосин — все народу даром роздали, себе только топоры и хомуты забрали. Хорошая банда, народ ублаготворяет. Распрощались с мужиком и по распаханному полю напрямик поперли к маячившим вдали тополям. За разговорами и не заметили, как вышли к полотну железной дороги. Совсем рядом, около будки, увидали лакированный с желто-голубым флажком автомобиль. — Стоп! — зашипел матрос. — Ложись… Штаб ихний или разведка. Залегли и после короткого совещания, прикрываясь насыпью, поползли вперед. В Максиме кровь стыла, ноги путались, в груди билось большое — в пуд! — сердце. — Вася. — Чшш… — Вася, погибель наша. — Отдала родная? — обернул матрос перекошенное злобой лицо. — Замри. Подлезли ближе. Васька осмотрел бомбу, вскочил и, подбежав к будке, метнул бомбу в окошко. Взрыв треск пламя из окна клубами повалил густой дым. Матрос кинулся к радиатору. Застучал мотор. — Вались! — крикнул он Максиму, сам вскочил за руль. Машина рванула, понеслась в горячем вихре, в кипящей пыли. Максим от страху и удивления долго не мог ничего выговорить, потом нахлобучил шапку, откинулся на мягком сиденье и захохотал. — Почихают… Друг, угостил. Почихают! Галаган, припав к рулю, зорко смотрел на летящую встречь бешеную дорогу. Автомобиль шел ходко, виляя со стороны на сторону. — Разобьемся? — Никогда сроду. — Чего она вихляется? Приструнь ты ее. — Машина с капризами… Гоночная, фиат. — Жми. — Торопимся, как черти на свадьбу. Почихают, говоришь? — Шарахнул, до горячего, поди, достало. Догнали старуху. Она сбежала с дороги и нырнула было в канаву. Матрос затормозил, лихо остановил своего трепещущего катуна. — Бабка, сюда. Старуха подошла, кланяясь. — Куда, бабуня, божий цветочек, топаешь? — Молочка зятю на пашню несу. — Молоко? — спросил Максим. — Давай. Он отпил, сколько хотел, матрос докончил и, прищурив лукавый глаз, с напускной строгостью спросил старуху: — Сколько тебе? — Да ничего, сынок, кушай на здоровье. — Ну, на горшок. Начали расспрашивать ее про дорогу. Она, заплетаясь с перепугу, принялась растолковывать: — Дорожка ваша, родимые, прямым-прямешенька. Будет вам мост, а за мостом Левченков юрт, то бишь не юрт, а греческа плантация… Мост, сыночки, в позапрошлом году от грозы сгорел, нету там никакого моста… Стоит при дороге хата казака нашего Петра Кошкина, сам он еще в холерный год помер, а сыны, толсты лбы, казакуют… Будет вам колодец при дороге… — Вижу, бабуха, ты врать здорова, — перебил Галаган. — Садись с нами, будешь дорогу показывать. — Помилосердствуй, касатик. Мати пречистая, зять на пашне дожидается. — Брось сопеть. — Он сгреб старуху в охапку и подал ее Максиму. — Держи! Машина, прыгая по ухабам, помчалась. Моряк подкачивал, развивая скорость. Ветер плющил ноздрю, шумел в ушах. По сторонам, подобна играющей реке, стлалась степь. Пыль буйствовала за ними, как дым пожара. Далеко впереди оба увидали чумацкий обоз и не успели еще ничего сообразить, как испуганные, взвившиеся на дыбы лошади промелькнули рядом и скрылись в крутящейся пыли. За бугром блеснул церковный крест. — Станица… Хаты улица куры и утки — в стороны. Максим крепко держался за борта. Старуха сползла с сиденья на дно кузова и беспрестанно крестилась. Так, на удивленье жителям, прокатили они через станицу. Машина стлалась, как птица в стремительном лете. — Стой, дура-голова, — взмолился сомлевший от страха Максим. — Лучше пешком пойдем! — Ты не беспокойся. Дорога вильнула… Машина, мотнувшись, чиркнула лакированным крылом о столб и покатилась мимо дороги прямо по степи. Моряк к рулю — руль отказал. — Останови, пожалуйста. — Черт ее остановит, не кобыла! — Выказывая полную невозмутимость духа, Галаган выпустил руль, закурил и повернулся лицом к Максиму. — Горючее выкачается, сама встанет. Машину валяло с боку на бок, из-под колес выметывались комья черствой земли. Пересекли распаханное поле. На меже, упустив лошадей, стоял босой старик. От удивления он не в силах был поднять руки, чтоб перекреститься. С большого разгона, ухнув, в широком веере брызг перелетели мелкую речушку. Донесся разорванный собачий лай. Впереди качнулся курган, за курганом шарахнулась потревоженная отара, и навстречу, вырастая в угрозу, начала быстро надвигаться новая станица. Машина, сбочившись, промызнула по косогору. Невдалеке, раскинув сухие руки, проплыли кладбищенские кресты. Под напором силы прущей рушились жердяные изгороди. Плетень был повален с сухим треском. В передних шинах спустили камеры. Автомобиль, оставляя рубчатый след на глубоких грядах огорода, замедлил ходи уткнулся мордой в глиняную стену хаты. От резкого толчка из навесной рамы вылетело зеркальное стекло, с Васьки слетела фуражка. Выпрыгнули оба враз. Нахлыстанные ветром лица их были черны, а глаза полны дикого блеска. — Номер! — скрипуче засмеялся матрос. Из двора в огород заглянула девчонка и, взвизгнув, пропала. Потом появился нечесаный мужик с винтовкой в руках. Увидав автомобиль, он стал в оцепенении. — Здравствуй, дядя, — миролюбиво сказал Васька. — Вы, товарищи, или как вас… чего тута? — Извиняюсь, — сказал Васька и пошел было к хозяину. — Я тебе, туды-т твою, пальну вот в бритый лоб, сразу всю дурь выбью. — Он принял наизготовку и передернул затвор. — Не смей, — крикнул Максим и вытянул перед собой руки, точно защищаясь. — Мы не с худом… — Пошто хату тревожите? — Извиняюсь, — повторил матрос тоном, полным сожаления. — Я сам своей голове не рад. Приключился с нами полный оборот хаоса. Ты и сам виноват: зачем хату близко к дороге поставил? За нас, между прочим, ты можешь жестоко ответить. Завтра придут полчане и поставят тебя к стенке, а шкурой твоей, ежели догадаются, обтянут барабан. Максим, видя, что перебранка грозит им бедою, отодвинул речистого друга и, стараясь придать словам мягкость, обратился к хозяину: — Почтенный, какое вашей станице название будет? — А вы сами откуда? — попятился тот. — Мы из города Кокуя, — сказал матрос и разразился похабной приговоркой, такой кудреватой да складной, что по угрюмой роже мужика скользнуло подобие усмешки. Только сейчас он заметил, что гости безоружны, и опустил винтовку. — Какая у вас, позвольте, в станице власть будет, кадетская или большевицкая? — Мы сами по себе. — А все-таки? — Я из-под Эрзерума недавно вернулся и порядков здешних знать не знаю. — Какой части? Фронтовик затверженно назвал номер корпуса, дивизии и своего полка. — Сто тридцать второго Стрелкового? — обрадовался Максим. — Дак, боже ж ты мой, я сам солдат турецких фронтов… Под Мамахутуном полк ваш, ежели помните, резервом к нашему стоял, потом к левому флангу примкнул… Да я ж и комитетского председателя вашего, ну его к черту, дай бог памяти… Серомаха знавал. Мужик перехватил винтовку в левую руку, а правую — жесткую и корявую, как скребница, — протянул сперва Максиму, потом Ваське: — Честь имею… Лука Варенюк. Тем временем на огород со всего курмыша набежали люди. Первыми прискакали востроглазые мальчишки, за ними — лускающие подсолнушки бабы, приплелся поглазеть на диво и старый казак Дыркач. Прибежали и бесштанные казаки в рубашонках с замаранными подолами. Васька отжал хозяина в сторону и, играя карим с веселой искрой глазом, сказал: — Купи. — Кого? — Автомобиль. — Шутишь? — Никак нет. — На што он мне? — На базар ездить будешь, в гости к своякам, а когда вздумаешь, и бабу покатаешь. — Ей, эдакой чертовиной править надо уметь! — усмехнулся Варенюк и почесал поясницу. — А мы, ты думаешь, умеем? Да ведь доехали! Плохо ли, хорошо ли, а доехали!.. — Увлекшись своей мимолетной выдумкой, матрос подвел его к машине. — Хитрости тут мало. Гляди, вот эту штуковину подвернуть, этот рычажок поддернуть — и пошла поехала. На моряка во все глаза, не мигая, смотрели бабы и понимающе качали головами. Дыркач подогом поколотил по шине и сказал: — Колеса одни чего стоят, чистая резина… Эдаки колеса да под бричку, картина… — Картина первый сорт, — подтвердил матрос. — А чего ж вы, товарищи, или как вас там, не по дороге ехали? — Мы-то? Мы, милый человек, сами с злого похмелья. Нас тетка везла, она и напутала. Э, мать, жива? Из-под сиденья раком выползла и, озираясь, поднялась старуха. Мальчишки запрыгали от удовольствия, бабы ахнули и теснее обступили машину. — Господи Исусе, — закрестилась старуха. — Где я? — Купи, — рассмеялся Васька, — со всем и со старухой. Задешево отдам! — Ратуйте, православные! — завопила та и, задрав юбки, полезла через борт. — Продает, как кобылу! — Кобыла не кобыла, а полкобылы стоишь. — Штоб у тебя, у беса, язык отсох… Православные, далеко ль до станицы Деревянковской? Толпа развеселилась: — Слыхом не слыхали. Куда это тебя занесло, матушка? — До Деревянковской, — усмехнулся в бороду Дыркач, — до Деревянковской, баба, верстов сто с гаком наберется. — Батюшки, царица небесная, завезли, окаянные… Зять-то меня на пашне заждался. — Не кричи, — строго сказал Васька, — куда тебе торопиться? Дойдешь потихоньку. — Кобель полосатый, — наступала она, распустив когти. — Зенки твои бесстыжие выдеру. Оробевший Васька пятился… Потом он протянул старухе пучагу мятых керенок: — Получай за храбрость. Купи себе козу, садись на нее верхом и скачи домой. Восхищенные матросским острословием, завизжали мальчишки; закатывая под лоб глаза, довольным смехом рассмеялись бабы; и старый казак Дыркач залился кудахтающим смешком, точно мучительной икотой… Варенюк обошел машину, пощупал кожаные подушки сиденья, поковырял ногтем шину и пригласил гостей в хату. — Сколько хотите взять? — спросил Варенюк, останавливаясь посредине двора. — А сколько тебе, односум, не жалко? — в свою очередь спросил Максим, принимавший весь торг за шутку. — Нет, — шагнул хозяин через порог, — вы скажите свою цену. Оставшись ненадолго наедине, Максим с Васькой схлеснулись спорить. Максим настаивал поскорее пробираться в город, заявить об автомобиле совету, разыскать свой отряд. Васька настаивал на том, чтобы задержаться в станице на несколько дней, — ему хотелось отдохнуть, погулять и вволю выспаться. Варенюк возвратился с самогонкой. За столом, уставленным закусками, он долго еще рядился с моряком и наконец срядился. За автомобиль хозяин брался поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней, после чего обещался отвезти их на ближайшую станцию, до которой было верст сорок. Ударили по рукам. Хозяин заколол поросенка, засадил в баню за самогонный аппарат дочь Парасю, сыну Паньку приказал подтаскивать сестре ржаную муку, жена растопила печь и занялась стряпней. В задушевной беседе они скоротали остаток дня, а когда наступил вечер, ярко запылала лампа-«молния», на столе появилось жареное и вареное; по настоянию Васьки, хозяин пригласил двух вдовушек, закрыл уличные ставни на железные болты, запер ворота, и веселье началось. Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой — сковороду: — Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет. Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку — аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху — матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев… — Баста! Спать, старухи. Пьяненькие вдовушки набросили на головы ковровые полушалки… — Куда? — спросил матрос, сыто рыгнув. — Спасибо за компанию, пора и честь знать. — Ах, оставьте. Ети песни соловьиные слыхал я однажды в тихую зимнюю ночь. — Нет, уж мы, пожалуй, лучше пойдем, — сказала одна, оглядывая себя через плечо в зеркало. — Пойдем, Груняшка, — как эхо отозвалась другая. — Все мужчины подлецы. — Птички, — нежно глядя на них, сказал Васька. — Серый волк вас там сгребет, и достанутся мне одни косточки, хрящики… Он привернул в лампе свет, втолкнул за перегородку в комнатушку сперва одну, потом другую, вошел за ними сам и, прихлопнув жиденькую дверку, защелкнул крючок. …Солнце через окно так нагрело Максиму голову, что ему начал сниться какой-то путаный дурной сон. Бежал будто он по горячей земле, под ногами с жарким треском лопались раскаленные камни. Он поднялся на лавке и, стряхнув сонную одурь, стал прислушиваться… Далеко и близко на разные голоса пересмеивались петухи, заливисто лаяли собаки, над неприбранным столом жужжали мухи. Полон смутной тревоги, он накинул шинель и вышел во двор. В вышине разорвалась шрапнель. Бродившие по двору куры, распластав крылья, кинулись под сени. На улице послышался многий топот. Невдалеке кто-то закричал благим матом. Железным боем заклекотал пулемет. Максим выглянул за ворота. По улице, точно бурей гонимые, бежали, скакали люди в одном нижнем белье. У иного в руках была винтовка, у иного — седло, за иным волочилась шинель, надетая в один рукав. Страх сорвал Максима с места. Он ударился вдоль плетней с такой резвостью, что вскоре начал обгонять других. Два офицера выкатили из-за угла каменного дома пулемет и, припав за щиток, начали засыпать бегущих смертью. Улицу вмиг будто выдуло. На дороге остались лишь подстреленные. Максим плечом высадил калитку… Пометавшись по пустынному двору, нырнул в конюшню и зарылся под сено, в колоду. Скоро послышались резкие, ровно лающие голоса и звяканье шпор. Максим чихнул от попавшей в ноздрю сенины; его выволокли из конюшни. Сизым острым огнем переблеснули штыки. — Я не здешний! — крикнул Максим, хватаясь за штыки. Прапорщик Сагайдаров саданул его прикладом в грудь и сказал: — Сволочь, я тебе покажу… Максим упал. Это и спасло его — колоть лежачего было и неудобно и неприятно. Пленных набрали большую партию и повели расстреливать. По улице в исключительно беспомощных, присущих только мертвым, позах валялись убитые. Раненые расползались под заборы. В станицу вступал обоз. На рессорной бричке, вольно распахнув светло-серую шинель, сидел, ссутулившись, седой полковник, пепельное лицо которого показалось Максиму знакомым… Еще не припомнив, где его мог видеть, он разорвал кольцо конвоя и кинулся к старику. — Ваше… заступитесь! Неожиданность испугала полковника. Он откинулся на сиденье и крякнул, как селезень: — Ак? — Ваше высоко… Кучер остановил. — Что такое? — старик запрокинул голову и оглядел солдата. — Откуда ты меня, это самое, знаешь? — Так точно, признаю, ваше высоко… — Кто такой? — К Тифлису в одном поезде и в одном вагоне ехали… Я еще вашему высокоблагородию чулки шерстяные подарил. Старик опустил голову и задумался. Максим стоял, вцепившись в передок брички. Штык справа и штык слева касались его ребер. Полковник так долго думал, что Сагайдаров осмелился и нетерпеливо кашлянул: — Прикажете вести? — Ак?.. Вспомнил, вспомнил каналью… Старший по конвою! Оставьте солдата мне, я его, это самое, лично допрошу. Захвачен с оружием? Нет? Отлично. Кучер хлестнул по лошадям. Максим, держась одной рукой за крыло брички, побежал рядом. Остановились перед зданием школы. Максим с большой расторопностью принялся распрягать лошадей, причем каждую из них награждал такими ласковыми именами, которые не часто доводилось слышать от него и жене Марфе. Потом он поставил лошадей под навес, навалил им сена, перетаскал с возов в дом чемоданы и, покончив все дела, явился к полковнику, который сидел в классной комнате за партой и разбирал бумаги. — Большевик, сукин сын? С нами, это самое, воюешь? — Никак нет, ваше высокоблагородие, я не здешний. — Как же сюда попал? Большевик, каналья? — Никак нет, ваше-ство, корову приехал покупать. Полковник наклонил голову так низко, что нос его почти касался исписанных лиловыми чернилами ведомостей. Он вздохнул, пожевал серыми и тонкими, как бечева, губами: — Помню твою услугу, помню… Солдатики, суконные рыла, насолили мне тогда крепко… Пожалуй, они меня и укокошили бы? А? — Так точно, ваше высокоблагородие, разбалованный народ. — Как пить дать, укокошили бы, мерзавцы. — Он смахнул слезинку и строго взглянул солдату в глаза. — Ты, братец, желаешь, это самое, послужить родине? — Рад стараться, ваше-ство, службу люблю. — Отлично. С сегодняшнего дня зачисляю тебя на довольствие и прикомандировываю ездовым в обоз второго разряда. Разыщи на дворе подхорунжего Трофимова и, с моего разрешения, попроси у него шинель с погонами и ефрейторские нашивки. — Слушаю, ваше… — Да, это самое, раздобудь-ка мне кислого молока… Здесь покушать и с собой в дорогу возьмем. — Рад стараться, ваше высокоблагородие, доставлю! Старик дал ему на молоко керенку и отпустил, оставшись весьма довольным молодцеватой выправкой старого солдата. Максим нашел во дворе подхорунжего, наскоро переоделся и со всех ног бросился по улице, держа направление к знакомой хате. В воротах его встретила плачущая хозяйка и ахнула: — Батюшки, в погонах? — У нас это просто, — весело отозвался он и покосился на окна. — Я тут знакомого генерала встретил. А к вам заехал кто-нибудь? — Бог миловал. Максим смело вошел во двор. Варенюк под сараем забрасывал автомобиль соломой. Увидав гостя, он бросил вилы и подошел: — Беда… Не дай бог… Комиссар, скажут, спалят. — Ты бы заступился, милостивец, — зашептала баба. — Куда ее девать, под подол не спрячешь… — Будьте спокойны, — ответил Максим. — Скоро выступаем. Где мой товарищ? — Забери ты его, матерщинника, Христа ради. — Баба вошла в хату и остановилась перед печью. — Найдут его кадеты и нас на дым пустят. — Где он? — спросил Максим, в недоумении оглядывая пустую хату. — В трубу, сердешный, забился. — Куда? — Вона куда, — показала хозяйка. Максим, изогнувшись, заглянул под чело печки, но ничего не увидел. — Вася, — зашипел он. — Где ты, друг? — Братишка… (Матюк.) Отогнали белокопытых? (Матюк.) — глухо, как из могилы, отозвался Васька, ив густом потоке сажи на шесток опустились его босые ноги. — Лезь назад, — сказал Максим. — Я в плен попался и бегаю вот, ищу кислого молока, но ты, Вася, во мне не сомневайся. — Какого молока? (Матюк.) — Лезь выше, Христом-богом прошу, лезь выше. Скоро выступаем. До свиданья… — Он потряс друга за пятку и выбежал из хаты. Строевые части, передохнув и закусив, уходили за станицу, в просторы степей. В полдень выступил обоз. Максим сидел на возу на горячих хлебах, во всю глотку орал на лошадей и нещадно нахлестывал их кнутом. Через два дня, улучив удобный момент, он перебежал к красным, угнав пару коней и повозку с патронами.