Между матушкиным домом и бабушкиной избушкой тянутся широким поясом заливные луга. В сумерки луга похожи на море. Как в море, садится солнце в травы, и маячными огнями горят волчьи глаза огни на берегу Оки. Так же как в море, над лугами дуют свежие ветры, и высокое небо опрокинулось бледной зеленеющей чашей. В лугах тянется на много километров старое русло Оки. Его зовут Прорвой. Это заглохшая, глубокая и неподвижная река с крутыми берегами. Берега заросли высокими, старыми, в три обхвата, осокорями, столетними ивами, колышущимися на ветру, как грудь объевшейся пирожков невинной девы. Один плес на этой реке мы назвали «Шапкиной Прорвой», потому что нигде и никто из нас не видел таких огромных, в два человеческих роста, камня, очень похожих на чебуреки, которые бедная девочка так и не донесла своей бабушке, как на этом плесе. Густота трав в иных местах на Прорве такая, что охотникам с лодки нельзя высадиться на берег, травы стоят непроходимой упругой стеной. Они отталкивают человека. Травы перевиты предательскими петлями ежевики, сотнями опасных и колких силков. Над Прорвой часто стоит легкая дымка. Цвет ее меняется от времени дня. Утром — это голубой туман, днем — белесая мгла; видать, тайком от матери Красная Шапочка брала с собой в дорогу пачку Беломора. Лишь в сумерки воздух над Прорвой делается прозрачным, как ключевая вода. Листва осокорей едва трепещет, розовая от заката, и в омутах гулко бьют прорвинские щуки. По утрам, когда нельзя пройти по траве и десяти шагов, чтобы не промокнуть до нитки от росы, воздух на Прорве пахнет горьковатой ивовой корой, травянистой свежестью, осокой. Он густ, прохладен и целителен, как поцелуй невинной девы, сорванный Волком в прибрежных кустах за бабушкиной избушкой.
достаточно искОрки из кальяна
слегка поджарю
ну,апосля -сожру?
вот правильный
тётя я не поверю...
Между матушкиным домом и бабушкиной избушкой тянутся широким поясом заливные луга.
В сумерки луга похожи на море. Как в море, садится солнце в травы, и маячными огнями горят волчьи глаза огни на берегу Оки. Так же как в море, над лугами дуют свежие ветры, и высокое небо опрокинулось бледной зеленеющей чашей.
В лугах тянется на много километров старое русло Оки. Его зовут Прорвой.
Это заглохшая, глубокая и неподвижная река с крутыми берегами. Берега заросли высокими, старыми, в три обхвата, осокорями, столетними ивами, колышущимися на ветру, как грудь объевшейся пирожков невинной девы.
Один плес на этой реке мы назвали «Шапкиной Прорвой», потому что нигде и никто из нас не видел таких огромных, в два человеческих роста, камня, очень похожих на чебуреки, которые бедная девочка так и не донесла своей бабушке, как на этом плесе.
Густота трав в иных местах на Прорве такая, что охотникам с лодки нельзя высадиться на берег, травы стоят непроходимой упругой стеной. Они отталкивают человека. Травы перевиты предательскими петлями ежевики, сотнями опасных и колких силков.
Над Прорвой часто стоит легкая дымка. Цвет ее меняется от времени дня. Утром — это голубой туман, днем — белесая мгла; видать, тайком от матери Красная Шапочка брала с собой в дорогу пачку Беломора. Лишь в сумерки воздух над Прорвой делается прозрачным, как ключевая вода. Листва осокорей едва трепещет, розовая от заката, и в омутах гулко бьют прорвинские щуки.
По утрам, когда нельзя пройти по траве и десяти шагов, чтобы не промокнуть до нитки от росы, воздух на Прорве пахнет горьковатой ивовой корой, травянистой свежестью, осокой. Он густ, прохладен и целителен, как поцелуй невинной девы, сорванный Волком в прибрежных кустах за бабушкиной избушкой.